— Туда, — скомандовал Михаил, махнув рукой в сторону сосняка.

Молчун кивнул.

На берегу они подобрали кусок бревна, и Сергеев в спешке примотал к нему оба рюкзака тем самым, хорошо знакомым Молчуну, красным капроновым шнуром. Проплыть с таким грузом на спине даже эти двадцать пять метров нечего было и думать. Поверх рюкзаков он привязал автоматы — свой и Молчуна, завернув их в куртки, и свою кобуру из грубой кожи, с обрезом «тулки» внутри. Потом оба быстро разделись догола, и Сергеев быстро запихнул одежду и обувь в плотный пластиковый мешок, который всегда лежал, на всякий пожарный, во внешнем кармане его «станка».

— С Богом! — сказал он Молчуну.

И они вошли в воду.

Она обжигала, как пламя. Молчун и Сергеев переплыли речку, толкая бревно перед собой, и судорога, к счастью, не схватила никого из них. Берег был покрыт хвоей, но они так закоченели, что уколов игл, вонзавшихся в ступни, не ощущали. Сергеев в очередной раз подумал, что со стороны они выглядят, как комические персонажи: Пат и Паташон, например, и от этой мысли ему стало совсем грустно.

Спрятавшись в чаще, Михаил достал из рюкзака пару кусков полотна, служивших полотенцами, а, по случаю, и перевязочным материалом. Они принялись вытираться с ожесточением, до красноты растирая кожу. Сергеев посмотрел на свою промежность и увидел на внутренней стороне бедра лиловый кровоподтек, накрывший и мошонку. На пару сантиметров левее — и все — отбегался бы наверняка. Болело ребро слева, плечо и губа, распухшая до размеров крупного киви. А так — просто молодец. Почти цел.

Потом, одевшись, с трудом сдерживая стук зубов, они пили вонючий самогон из фляжки, найденной на одном из трупов у бронемашин. И от этого стало немного теплее и, самое главное, ушел страх, гладивший Сергеева по спине когтистой, шершавой лапой.

Они выскочили. В очередной раз выскочили. И тут Михаил вспомнил хруст в рюкзаке и даже не испугался — помертвел. Если лопнул контейнер, хоть он и из сверхпрочной керамики с оболочкой из армированного кевларовой нитью мягкого полимера, но лопнуть, все же, мог, то они с Молчуном уже покойники, пусть сами они этого еще не почувствовали.

Но контейнер был цел. И его содержимое — тоже. Двести грамм чистого бериллиевого порошка. Очень дорогой груз, бизнес с большими перспективами на будущее. Контейнеры с лекарствами, полевые госпитали, дизель-электростанции и еще много чего. Это обещал Али-Баба. Говорил уверенно, но обещать — не значит жениться. Это Сергеев знал, даже не из прошлой — из позапрошлой жизни. Твердо знал. Наверняка. По собственному, очень печальному опыту. По наглядным примерам.

Что хрустело — он выяснил сразу. Удар пришелся на термос из нержавейки и смял его как картонный стаканчик. В одном месте тонкая сталь даже лопнула. То, что после такого удара у Сергеева просто болело ребро, можно было считать чудом — оно должно было просто разлететься на части. А вот с термосом чуда не произошло. Термос было жаль. Такой еще поискать надо. Молчун, любивший хлебнуть в дороге горячего чаю или бульона из кубиков и кипятка, с сожалением покачал головой.

— Не боись, — сказал Сергеев, улыбаясь. — Другой найдем. Есть, браток, один хороший магазин, с надежно заваленным входом, который я держу на черный день. Там этого добра…

Молчун едва заметно улыбнулся в ответ. Одними кончиками губ, словно мим, только обозначивший, сыгравший эмоцию. Черная бандана, закрывавшая лоб, синяк на скуле и покрасневший от холода и сивухи нос, делали его похожим на заблудившегося в лесу, окоченевшего скаута.

— Ошибочное, между прочим, мнение, — подумал Сергеев, крепя на бедре кобуру с «тулкой». — Какой он скаут? Он в свои годы — коммандос. Он знает не то, как костры надо с одной спички разводить, а как танки жечь, да людей, если сильно припрет, тоже. Я ничего о нем не знаю, и, скорее всего, ничего и не узнаю никогда. Но, какая, в сущности, разница? Он подставил мне плечо сегодня, я закрывал его своим телом сегодня. А завтра? Что будет завтра, если завтра, все-таки, будет?

Сергеев пожал плечами. С противоположного берега, приглушенные расстоянием и стволами деревьев, донеслись голоса.

— Ну, вот, — сказал Михаил, — вот и гости дорогие пожаловали. К реке они, конечно, спустятся. Там бы их и встретить — радушно и по-свойски. Но мы их трогать не будем, да, Молчун? Нам время терять нельзя. Нам идти надо.

Молчун двинул бровью, показывая, что лучше бы гостей все-таки встретить, пусть порадуются приему, но раз надо идти, то он, в принципе, согласен.

Замурзанная мордаха, спутанные, грязные волосы, торчащие из-под банданы. Его б под душ, под горячий, а не в ледяную реку. Не мужика здоровущего на себе тащить, под пулями да осколками, а в школу, на дискотеку с девчонками. Хотя — где теперь те дискотеки? Девчонки-то есть, а вот дискотеки — это теперь из зарубежной жизни. Вывести бы его к цивилизации — в Москву, Львов или, на худой конец, в Донецк. Справить документы — это не проблема при старых контактах, и при новых, кстати, тоже. И ведь спрашивал его неоднократно, предлагал, а Молчун только хмурился и мотал головой. Да и сам Михаил понимал, что Маугли в сравнении с Молчуном — просто легкий случай. Что такое человеческий детеныш, воспитанный волчьей стаей, в сравнении с мальчиком, который, родившись в обычной семье, лишился не только родителей, но и мира, в котором начал жить, и попавшем в мир, где даже волчьи законы были верхом гуманности? В мир, где слабого надо пристрелить? Где убивать — не грешно, а необходимо, как дышать? Где за проволочными границами, за минными полями и сенсорными датчиками, за хитроумными системами защиты, живут миллионы благополучных людей, которые и думать забыли о тех, кто остались бедовать за оградой? Что же необычного было в том, что Молчун не хотел отсюда уходить? Или не представлял, как это сделать?

— Кто бы мог подумать, — Сергеев потер ладонью саднящий бок, — что в какой-то момент у меня не будет никого более близкого, чем этот паренёк?

Ему хотелось обнять Молчуна, прижать его к себе, сказать ему, что у него никогда не было сына, но он бы так хотел, что бы его сын был таким же самоотверженным и смелым парнем…

Но в очередной раз застеснялся своих чувств. Прошедшие годы научили его быть сдержанным, хотя Сергеев понимал, что это, скорее, не сдержанность, а наступающая бездуховность. О какой духовности можно говорить в мире вседозволенности? Но ведь Молчун — тоже дитя этого мира.

Он так много хотел бы сказать, а в слух сказал только:

— Спасибо тебе, Молчун.

Мальчишка посмотрел на него, махнул рукой, мол — о чем тут говорить, и на секунду прижался к плечу Сергеева, совершенно по-детски. И тут же выпрямился, словно ничего и не было.

Они встали, поправили амуницию, чтобы не гремела, затянули лямки рюкзаков, попрыгали на месте для проверки и пошли скорым, походным шагом по заросшей жухлой осенней травой тропинке, углубляющейся в сосняк.