Это решение оказалось правильным – в итоге истребитель старшего лейтенанта оказался поврежден не так уж и сильно. В левой плоскости зияла некрупная дыра – сюда вошли несколько пуль из крупнокалиберных пулеметов одного из американцев. В правом борту, в нижней части фюзеляжа – серия вытянутых вмятин, также переходящих в пробоины: часть попаданий оказалась касательными. Повезло, что не были повреждены близко расположенные трубки гидравлической системы управления выпуском и уборкой шасси, хотя в последнем случае можно было бы обойтись аварийным пневматическим выпуском. В конце концов, даже если не поможет и он, или если шасси не встанут на замки, то на каждом аэродроме вдоль бетонной ВПП идет грунтовая полоса для посадки «на брюхо». Конечно, такая посадка тоже огромный риск. В конце концов, насколько Олег знал, из девяти потерянных к сегодняшнему дню машин, две полк потерял именно на аварийных посадках – одну 28 декабря прошлого года, а вторую 27 января, уже в Аньдуне; это была именно та машина на которой садился Удовиков. Старлею, его ведомому, повезло, но… Сегодня полк потерял первого из своих летчиков.

День был слишком тяжелым для него, оставшегося живым и вернувшегося в Аньдун с девятью «МиГами» вместо десяти. Рапорты командиру полка, начальнику штаба дивизии, объясняющие все произошедшее. Отдельные рапорты – о ходе боя, о гибели капитана, не справившегося с поврежденным самолетом и столкнувшегося в воздухе с «Сейбром», рапорты в спецчасть… Гибель… Хоронить летчика будут в Порт-Артуре, если вдруг найдется, что хоронить. Все остальное – ерунда. Пославший их в бой за береговую черту приказ командира полка и дивизии наверняка прикроет его от любых «официальных» проблем лучше любого щита. Направив эскадрилью из десяти «МиГов» на двенадцать современнейших истребителей одной из наиболее серьезно подготовленных американских эскадрилий, рвавших китайцев даже первой линии как Тузик тряпку, командование корпуса должно было представлять возможные последствия – все они воюют далеко не первый месяц. Потерять только одного при таком раскладе вовсе даже не так плохо. И это не считая тех, кого могли потерять китайцы, которых от полного разгрома спасло лишь своевременное появление их десятки.

Кому-то, наверное, такое соотношение могло показаться даже хорошим. На бумаге же оно должно выглядеть просто отлично. Погибшего звали капитан Гришенчук. Виктор Лукьянович Гришенчук. Украинец. Позывной «48», бортовой номер – «413». Ему было 29 лет.

Олега совершенно не волновало, куда они идут. Судя по поведению летчиков принявшей их части, идущий рядом крепкий мужик средних лет был старшим офицером – значит, он должен знать, что делать. Они шли так несколько минут – сначала между капонирами, потом просто через снежное поле, потом опять начались капониры. Ведомый хмыкнул, и, обернувшись на него, Олег мрачно кивнул на понимающий и больной взгляд, качнул в воздухе кулаком, из которого на мгновение высунулись два пальца, символизирующие пару. «Ничего, все нормально».

Прихрамывая на ходу от боли в продолжающих ныть и жаловаться ногах, он в конце концов не выдержал молчания и попытался выяснить у идущего вплотную к нему китайца, принятого им за командира полка, сколько потеряли его люди. Но тот импровизированных жестов то ли не понял, то ли не захотел понять.

– Владлен, ты хоть что-то понимаешь, о чем они говорят? – вконец отчаявшись, спросил он ведомого.

– Извините, товарищ подполковник. Не понял ничего.

– Разговорник учил? – строго вопросил Олег. Сам он вполне осознавал, что предложенный им к зазубриванию в корпусе русско-корейский разговорник сам почти проигнорировал – благо звание подобные вольности уже позволяло.

– Виноват… Хаигуньмар-ыль коньбухамнида [214] …

Это тоже было понятно. Как раз эту фразу он знал и сам, но на ней все и заканчивалось. Знать чужой язык, а тем более язык союзников, конечно, очень полезно – однако еще в 1950-м обнаружилось, что попытки использовать хотя бы даже в учебном бою корейский язык (призванные в дополнение к опознавательным знаками ВВС КНДР убедить супостата в «местном» происхождении корпуса) заканчивались у всех максимум смехом. Отлично подготовленные летчики, не забывшие еще курсантскую зубрежку и успешно сдавшие все зачеты по требованиям маскировки радиообмена, немедленно теряли любую возможность говорить на корейском при первом же взгляде на чужой самолет в своем прицеле. Либо – при виде его за своим плечом. Это стало ясно уже в Ляодуне [215] в 1950-м, и самое позднее к весне 1951 года от этой практики отказались полностью.

Единственное, что Олег вынес из убогого, усеченного к нынешней зиме языкового курса – это то, что цифру «1» в применении к своему позывному выбирать надо все же из китайского ряда [216] , произнося ее как «Иль».

Применять по отношению к себе обычное корейское «Хана» ему не хотелось совсем. «Лисицын – хана» – такое, по его мнению, в эфире звучало бы вовсе не смешно. Все же, если не считать китайские и корейские числительные позывные, которые учили «на всякий случай» (вероятно, чтобы при необходимости иметь возможность торговаться), советские летчики пользовались в воздухе исключительно русским языком. В горячие моменты он привычно и неизбежно переходил в безудержный мат – вроде того, которым так изобильно воспользовался при знакомстве все тот же офицер-китаец. То ли он пытался их впечатлить, то ли они просто не поняли друг друга, но матерная ругань с вопросительным тоном произносимой приставкой «нихон-го?» [217] , зачем-то добавляемой китайцем к каждому третьему слову, выглядела по меньшей мере странно.

Пройдя мимо последнего пустого капонира, они вышли на летное поле, на котором только редкий пунктир камешков обозначал границы рулежек. Аэродром Догушань, редкая по своей глубине дыра, из которой, тем не менее, регулярно поднимались в воздух китайские истребители, нет-нет, да отщипывающие кусочки от почти ежедневно лезущих через линию фронта американских и, реже, британских эскадрилий.

– Смотрите, – показал ведомый.

В десятке метров от входа в очередной капонир, где укрывался одетый в заиндевевшие маскировочные сети «МиГ», располагалась очерченная такими же камешками фигура, залитая битумом или гудроном, занесенным сейчас полосками смерзшегося снега. Фигура изображала кисть человеческой руки, сложенную в несложный оскорбительный жест: привет тому авиаразведчику, которому повезет сюда долететь. Китаец проследил направление взгляда подполковника и широко, от всей души улыбнулся. Олег с огромным трудом удержал в себе потребность так же широко размахнуться и тоже «от всей души» врезать ему по скалящейся улыбке. Он отвернулся, и в памяти немедленно всплыли последние минуты погибшего летчика, каким он его запомнил на земле, перед самым рядовым вылетом, когда начальник штурманской службы полка заменил второй день температурившего командира 2-й эскадрильи, известного в полку под оригинальным прозвищем «Хромой». Как Олегу рассказали, сначала прозвище звучало как «Хромой Кентавр», но его сократили в односложное буквально на второй день, а почему именно оно возникло, к февралю уже не помнил никто: с ногами у капитана все было совершенно нормально.

Сегодня Олег заработал себе 25-й «личный» сбитый. Свой первый в Корее – и при этом не устаревший поршневой разведчик или штурмовик, а великолепный «Сейбр». Некоторые считали, что сбить «Мустанг» тяжелее. Возможно, это так и было, потому что и их, и «Тандерджеты» сбивали реже, но основная боевая работа полка заключалась именно в борьбе с истребителями противника. Предполагалось, что это позволит китайцам и корейцам действовать по ударным машинам, но взаимодействие оставляло желать лучшего, и результативность китайских и особенно корейских истребительных авиачастей никогда не была особо высокой.