Еще до того, как лекарство полностью влилось в вену, лицо у Ольги порозовело.

– Как же это?.. – чуть слышно проговорила она. – Что же это такое?..

– Похоже, что все-таки стенокардия, – сказал Герман Александрович. – Иначе приступ не прошел бы от нитроглицерина. Как вам сейчас?

– Хорошо...

– Вряд ли хорошо. Но терпимо или нет?

– Правда, хорошо, – повторила Полетаева уже чуть громче. – Мне было так плохо, так болело вот здесь, – она приподняла руку и показала на середину груди, – что, как только это прошло, стало совсем хорошо.

– С вами раньше такое случалось?

– Нет. Я всегда была совершенно здорова, просто до смешного.

Она попыталась сесть, но это ей не удалось. Соня приподняла Ольгину голову, до сих пор лежащую у нее на коленях, и подложила под нее кожаную диванную подушку, а сама встала. Только теперь она почувствовала холод от своего совершенно мокрого сарафана и вздрогнула от этого наконец дошедшего до ее нутра холода.

– К сожалению, это не так, – сказал Герман Александрович. – Сейчас врачи приедут, но я уже и без них вижу, что у вас стенокардия. Грудная жаба по-старому.

– Да, как будто жаба на груди лежала, – улыбнулась Ольга.

– Соня, там справа от входной двери кухня. Включите, пожалуйста, чайник, – сказал он. И спросил Ольгу: – Вы, наверное, сегодня много ходили?

– Да. У меня съемки были только утром, и это в первый раз так, обычно я весь день занята. А мне давно хотелось погулять, здесь такие прелестные места, и в озере искупаться хотелось. И я ходила, ходила по этим холмам...

– По жаре. Нечему удивляться, – пожал плечами Герман Александрович.

– Это был каприз. – Ольга вскинула свои красивые голубые глаза и подмигнула Соне. – Помните, Соня – капризный рот? Вот, нашла-таки время на капризы. Спасибо вам. – Слезы не послышались в ее голосе, но глаза наполнились ими мгновенно, как будто родник забил прямо из зрачков. – Я ведь все слышала. Но пошевелиться не могла, так страшно болело. Если бы не вы, умерла бы.

Она оживала на глазах. И чудесные, в самом деле капризные интонации возвращались в ее голос одна за другой.

За окном послышался гул старого чихающего мотора. Машина остановилась возле дома, раздались быстрые шаги на крыльце, постучали в дверь. Герман Александрович пошел открывать. Соня вышла вслед за ним в узкий коридорчик перед входной дверью.

– Соня, согрейте себе чаю, – не оборачиваясь, сказал он. – Сейчас я провожу врачей и дам вам что-нибудь переодеться.

– Вы меня помните? – шмыгнув носом, спросила она, почему-то жалобно.

– Да.

Герман Александрович открыл входную дверь, и мокрая Соня спряталась в кухне.

Стены в доме были дощатые, и она отчетливо слышала голоса, доносящиеся из комнаты.

– Понятно было, что это стенокардия, – говорил Герман Александрович. – Но приступ длился слишком долго, и я вколол промедол. На всякий случай.

– Все правильно, – отвечал женский голос, высокий и молодой. – Вы врач?

– Нет. Мать была кардиологом. Остались в доме кое-какие лекарства. Вы все-таки отвезите ее в больницу. Мало ли...

– Да-да, обязательно. Я тоже беспокоюсь, вдруг инфаркт. – В женском голосе прозвучала опаска. – Ольга Николаевна, вы можете идти?

– Не надо ей никуда идти. Скажите шоферу, чтобы помог.

Соня вышла из кухни, когда Герман Александрович и шофер «Скорой» выносили Ольгу на носилках к машине. Чай Соня заваривать не стала – наскоро хлебнула кипятка, который нисколько ее не согрел.

– Ольга Николаевна, я сейчас же Завадской позвоню, – сказала она.

Нина Завадская была ассистентом по актерам. Соня живо представила, в какой ужас она придет от болезни ведущей актрисы. Да и не только она, вся группа. Не от сочувствия, а от угрозы съемочному графику, которая от этой болезни происходила.

Соня давно уже не удивлялась тому, что киношники относятся к болезням и даже смертям работающих вместе с ними людей так, будто все они побывали в горячих точках и подобные вещи стали для них обыденными. Сначала ей казалось, что такое отношение происходит из-за какого-то особенного цинизма, по неизвестным причинам присущего этой профессии. Потом она стала думать, что причина, может быть, в слишком большом количестве людей, объединенных одним делом, и что именно из-за их количества невозможно сочувствовать всем и приходится думать только об одном участнике этого процесса – о самом деле. Но все это были лишь приблизительные соображения. Природа этого явления была ей все-таки непонятна, оставалось лишь принимать его как данность.

– К вам в больницу сразу кто-нибудь приедет, вы не волнуйтесь, – сказала Соня.

– Я и не волнуюсь, Сонечка, – улыбнулась Полетаева. – Раз судьба вас и Германа Александровича привела на это озеро, значит, она меня хранит.

Герман Александрович протянул Соне телефон. Пока она звонила Завадской и рассказывала о случившемся, «Скорая», ухая на колдобинах, скрылась за поворотом дачной улицы.

– Соня, немедленно! – сказал Герман Александрович. – Немедленно переодеваться!

Он был так спокоен, когда нес бесчувственную, может быть, умирающую женщину, когда вводил иглу ей в вену, что тревожные интонации, вдруг зазвучавшие в его голосе, показались Соне удивительными.