Хотелось спросить — как же он дышит? Ни баллонов за спиной, ни трубки, ни маски… И глядя на темную, неспокойную рябь воды, малыш подумал, что костюм у этого водолаза, плотно облегающий тело, точь-в-точь такого же цвета, как эта вода, и как тучи, которые в ней отражались… А тот, лысый, высокий, стоял уже на мелководье и стряхивал с себя воду. Капли, раза в три крупнее обычных, как-то слишком уж быстро стекали со странной ткани. И подводное ружье, которое он держал в руках, похоже было скорей на телевизионную антенну… Вытянутая, как яйцо, голова оказалась не лысой, а гладко выбритой, и когда человек, склонив ее, быстро прошел мимо, он с бородатым обменялся только выразительными взглядами, вслух не было сказало ни слова…

Малыш и учительница тоже умели так разговаривать при посторонних. Казалось — просто смотрят в глаза друг другу, но так могли думать только бабушка или мама, которые ничего не знали… А им с учительницей было ясно, потому что думали они об одном и том же, и знали, что каждый об этом думает, и в этот миг… словно бы разговаривали… О том, что было их тайной.

У двух незнакомцев тоже была какая-то своя тайна… И от этого стало грустно. Он не знал, почему… Только было чего-то ужасно жалко. Точно во сне вдруг увидел солнечный вечер в удивительно красивом незнакомом месте… и был уверен, что больше никогда здесь не побывает… С горечью вспомнил он об учительнице, о том, что она похожа на Золушку, а мама почему-то ее не любит. Думал о бабушке, которая ходит уже с трудом на отекших ногах, тяжело дыша из-за своей полноты, да еще обожгла чугуном руку, и рана не заживает, каких только мазей из города не привозили… Думал про слабого совсем деда, про его больной помутневший глаз, который почти перестал видеть…

Бородатый рядом вздохнул — тяжело, грустно, и устремив виноватый взгляд на далекий берег, словно бы не хотел, чтобы глаза его кто-то видел.

За спиной раздались шаги. Бородатый не оборачиваясь прощально положил свою руку на плечо малыша.

— Я мешаю вам? — понял тот. — Мне уйти?

— Это нам приходится торопиться. До ночи хотим… поплавать в соседнем озере…

«Поплавать! — обиженно подумал малыш. — Не хотите, не говорите!.. Ясно, секрет… если нельзя отложить до лета…» И он представил, какая теплая будет вода опять следующим летом, и вдруг совершенно отчетливо — так бывало только с учительницей — уловил мысль бородатого: «Как знать, что с этими озерами будет через год! Не угадаешь, что с ними станется и завтра!»

«А что же может случиться?» — подумал было малыш и увидел перед глазами картинку. Словно смотрел с самолета на мертвый мир, в котором не было красок — только черный и серый цвет. Мутное небо без солнца, темные провалы озер; на изрытой трещинами земле — умерший лес, почерневшие, голые, сваленные друг на друга деревья… Обугленные стволы сосен…

Сзади зашлепали по воде. Малыш оглянулся на странного водолаза, одетого теперь в черный стеганый ватник и знакомые рыбацкие сапоги.

— А что вы делали там, на дне?

В голове закружилось. Лицо приближавшегося человека непрестанно менялось, что-то мелькало в глазах с невероятной скоростью, весь облик вибрировал, расплывался, нельзя было удержать его в восприятии.

Бородатый быстро поднялся, заслонив собой малыша.

— Завтра обо всем побеседуем.

— Сегодня, — тихо ответил тот, кто сзади. Голос был удивительно вкрадчивый и мелодичный, но такой убедительный и спокойный, точно звучал в душе малыша.

Бородатый ответил растерянно и с удивлением… И спорили они о чем-то важном, о чьей-то цивилизации, которая обречена, которая так и останется вне контакта, и тогда целая популяция окажется в одиночестве… И еще о ком-то, на кого они могут рассчитывать хотя бы в будущем, у кого достаточная широта мышления и хороший… прогноз… И если бы эти качества сохраняли взрослые…

Малыш запомнил, как тот, в черном стеганом ватнике, смотрел на них с берега кротким взглядом, и глаза его были ласковыми, но при встрече с ними вставал в памяти черный омут, только с виду спокойный, и быстрая воронка воды только казалась неподвижной… Бородатый взял малыша под мышки и, держа перед собой на весу, осторожно засеменил по воде огромными сапогами.

Когда вышли на берег, дождь, как на зло, усилился. Воду затягивало сеткой ряби. Даже рыбак-полковник, сидевший на дальнем берегу, отложил удочку и закутался в плащ-палатку. Но трое на дождь совсем не обращали внимания, не прерывали начатого разговора… Они стояли под старой ольхой, еще зеленой, как летом, — две взрослые, сгорбившиеся фигуры и детская, совсем маленькая, посередине. И дерево — прямой, почерневший ствол, к которому прислонялись они по очереди, то жестикулируя, то склоняясь над малышом, — было единственным свидетелем этого разговора… И если бы кто-нибудь решил подслушать, он все равно не разобрал бы ни слова. Но вокруг не было ни души. Только дождь, шурша, сыпал по листьям. Они хорошо понимали друг друга… И если бы старик рыболов, у которого снова стало клевать, решил понаблюдать за ними, он ждал бы долго, и ему показалось бы, что время тянется очень медленно… Даже солнце успело выглянуть из-за тучи и теперь садилось на верхушки сосен, над мостками старого рыбака.

Наконец разговор был кончен. Все трое медленно пошли к поляне. Вдруг мальчик остановился, схватил за рукав бородатого и что-то горячо зашептал, показывая рукой на дорогу к хутору.

Человек колебался, и тогда малыш взял за руку и второго и силою потащил за собой двух странных людей… Он вел их по орешниковой аллее, по шуршащим листьям, где лишь недавно брели они с учительницей. Он видел перед глазами черемуху в паутине и быстро шептал на ходу:

— Помогите… Помогите дереву! Потом будет поздно!

Дерево их удивило. Бородатый даже присвистнул:

— Как это мы могли не заметить?

— Хуже, чем думали, — согласился второй.

И опять они говорили о чем-то мало понятном: о распаде экосистемы, о нарушении биологического равновесия… о неизбежности и расплате… Но малыш желал, чтобы ему объяснили, и потянул бородатого за рукав.

— Есть тут еще больные деревья? — спросил тот хмуро, и малышу пришлось рассказать, что все черемухи у хутора и вдоль речки стояли в этот год в паутине, но сильно, вот так, пострадало лишь это, стоящее отдельно дерево.