– Сыночек мой, соколик, что же ты такой у меня невесёлый! – запричитала она во весь голос, – Ты хоть пообедал? Я сегодня до копеечки потратилась, на завтра тебе даже и оставить нечего...

Жалобы на нехватку денег были ему знакомы. Частенько выручал кавалер, как и случилось в этот раз – пошелестев в бумажнике, Рома протянул Мишке сторублевую купюру:

– Возьми, дружище, не брезгуй, – произнес он, широко улыбаясь и хитро сощурив глаза.

Казалось бы – надо брать, коли дают. Но сегодня привычка не сработала, у него перехватило дыхание – знать, глубокая обида, копившаяся годами, наконец-то нашла выход. Он вскочил, как ошпаренный, и заорал так, что в окнах задрожали стекла, и из-за занавесок начали выглядывать встревоженные лица:

– Избавь меня от своих подачек! Я вырос – ты не заметила? Немудрено – тебя пять лет почти не было дома!

– Сынок, – попытался разрядить обстановку приятель, – если этого мало, я добавлю. Сегодня у твоей мамы день рождения, ты не забыл? И она пригласила меня попить чайку. Ты бы, милый, переночевал разок у друга. Гляди – погода-то хмурится, тучи сгущаются. А утром нас, как ветром, сдует – дела, работа! Вернешься в родные пенаты! Потерпи, не будь врединой! Посмотри – мать вся не своя, о тебе переживает, а ему все – плохо...

От этих унизительно-лицемерных слов и, казавшейся слащавой, Роминой физиономии Мишку бросило в дрожь, как в приступе лихорадки. Бросив сторублевку ему в лицо, Мишка неторопливо и холодно отчеканил (слова давались нелегко, от обиды в горле застыл комок):

– Да, я виноват, что забыл о дне рождения матери. Но точно так же и она пять лет забывала о моих "днюхах". Неделю назад мне исполнилось восемнадцать, но у мамы тогда нашлись дела поважней! Отдыхайте и веселитесь, "отрывайтесь"! Препонов чинить не буду. А тебе, мама я скажу вот что, я должен это сказать..., – он набрал полную грудь воздуха и резко выдохнул, – сессию я завалил. Забрал документы. Завтра устроюсь на работу, где жить – найду. С первой получки сниму комнату, – заметив удивление на прежде безмятежном лице, добавил:

– Это мои трудности. Под одной крышей с тобой жить не хочу. Продолжай играть, ты гениальная актриса, всю жизнь манипулировала людьми и жила подачками. Проторенной дорожкой я не пойду. Соколом, как повелось меня звать, не взлечу, но и пресмыкаться не собираюсь, не жди, что я запишусь в актерскую труппу твоего театра! Эта работа что-то не по душе. Ладно... Прощай, мама.

– Сыночек, да что на тебя нашло? – туман в миг рассеялся, – что такое ты говоришь? Не поступил? Боже мой, тебя же..., – связная речь оборвалась, и слёзы хлынули бурной рекой.

– Я закончу, мама... Да, в сентябре – призыв, но что в этом ужасного? Я хочу стать мужиком, пора пришла, а как вернусь, поступлю в институт связи. Если помнишь, с пятого класса мечтал. Может, напишу тебе оттуда, что и как... А пока... мне нужно время, надо побыть одному...Сегодня жизнь дала мне пощёчину, справедливую. И это повод для того, чтобы задуматься, не так ли, мама? Решил всё начать с чистого листа. Утомили меня ваши игры. Мы с тобой стали, как инопланетяне. Прости. Давай, что ли, присядем на дорожку.

Мать плакала по-настоящему, не наигранно, в ее облике не осталось ничего искусственного. Но она опоздала со своими мольбами, опоздала на пять лет... Смотрела, как со двора медленно и плавно выезжает Ромин Форд. Выслушав Мишку, он уехал, не проронив ни слова. Видела, как тает во тьме, подсвеченной блеклыми фонарями, подтянутая спортивная фигурка сына. Так нелепо завершился обещавший быть счастливым день её сорокалетия.

.

Год и десять с половиной месяцев пролетели незаметно. Мишка служил связистом, под Смоленском. Писал матери каждый месяц и получал в ответ мольбы о прощении, теплые, сердечные слова, пронизанные болью и беспокойством – сыт, здоров, никто ли не обижает? Последний раз они виделись, когда он принимал Присягу. Она узнала адрес части и приехала. Он простил ее – все в этой жизни оступаются... Признал и то, что однажды, в тот злополучный день, поступил с ней жестоко. С этого момента до принятия Присяги они не виделись – он устроился на почту курьером, сперва жил у Гоши, затем снял комнату в пятиэтажке. Позвонил ей, аккурат, с призывного пункта (еле-еле прорвавшись к телефону, доступ к которому был строго-настрого запрещён), за полчаса до их отбытия, чтобы она не успела добраться. Тогда он не мог смотреть ей в глаза и не знал, что сказать.

Год и десять с половиной месяцев она не спит – только закроет глаза, забудется во сне – видит сына, осунувшегося и несчастного, и тотчас просыпается с холодной испариной на лбу. В их окошке вечерами и ночами горит свет. И сердце искрится материнской любовью...

"Лучше поздно, чем никогда", – думали оба – сын и мать – в полнолунную ночь, когда до "дембеля" оставалось чуть меньше месяца... Службу Мишка нёс исправно, но с нетерпением ждал возвращения к родному очагу. Девушка его не ждала, но он очень истосковался по друзьям и любящей маме.

.

Окраина Москвы. Районы "спальные".

Высоток караваны. Дворик. Лавочка.

Скрывая ото всех глаза печальные,

Он тихо повторяет: "Где ты, мамочка?"

.

Присядет на скамейку в ожидании

Приятеля с хитами ультрамодными,

Что в миг развеет тяжкие страдания

Словами песни: "Будем мы свободными!"

.

Исчезнет привкус горького томления.

Под разговор "за жизнь" и шум динамика

И гром, что слышен где-то в отдалении,

Он грезит о любви и о романтике.