— Она дорогая.

— Ничего. Посмотрим.

Для того чтобы не демонстрировать прохожим свою наполовину лысую голову с повязкой, он нацепил лыжную шапочку. Мальчишка одевался долго, старательно сопел, хлопал себя по карманам, проверяя варежки, шнуровал ботинки и сердился на шнурки.

В подъезде было холодно, сыро и грязно. На первом этаже стояли лужи, пахло кошками, застарелыми бычками и мочой. Дверь на улицу не закрывалась, домофон — дань цивилизованному образу жизни — был выдран с мясом, провода скручены, и неизменные надписи, и гадкие пятна, и железная скобка вместо ручки, болтающаяся на двух гвоздях.

Димка давно от всего этого отвык, и теперь ему было стыдно за свою брезгливость, за «Гондурас», вертевшийся в голове, за людей, которые отлично себя чувствовали в помойке и запахе мочи.

В его американской действительности были сонная уличка с двухэтажными домами, лужайками и розами, незапертые автомобили, роликовые коньки, кучей сваленные у входа в офис — до вечера, пока их не разберут владельцы, — длинноволосые подростки в чистых шортах, для которых верхом дерзости и геройства было проехаться на доске по краю университетской лестницы. Никому из них почему-то даже в голову не приходило отдирать ручку от подъездной двери или писать на лестнице. В прошлом году отчислили двоих — они повадились скручивать зеркала у машин на стоянке за университетом. Между прочим, папа одного из них оказался сенатором Соединенных Штатов и потом долго, тоскливо и нудно объяснялся с прессой и сенатским комитетом по поводу скверного поведения сына.

«Разве мы можем доверить нацию человеку, который ничему не научил собственного сына?!» — риторически выкрикивала «Тексис стар», местная газета.

«Наверное, я мещанин, — думал Димка, шагая по лужам. — Для меня лужайка и чисто выметенная улица гораздо важнее, чем то, что по рождению я гражданин великой страны. Я не понимаю ее величия, когда в подъезде воняет мочой, а мешки с помойкой бросают прямо под окна, и они гниют, воняют, распадаются на части, как внутренности трупа. Я ненавижу бедность, грязь, вывернутые лампочки, нытье, алкоголиков, хамство, лужи по колено… И еще то, что врач не может купить своему ребенку йогурт».

В магазине было просторно, по раннему времени пустынно и… богато. Димка усмехнулся.

Он помнил этот магазин еще с «дореволюционных времен» — зеленые стены, длинные желтые ленты, усеянные трупами мух, пустые алюминиевые лотки, селедочная вонь, грязная огуречная бочка в углу. Из бочки текло на пол, а рядом с кассой стояли молочные сетки с дырявыми треугольными пакетами — дырявые пакеты предлагались дешевле. Молочные реки смешивались с рассольными, люди прыгали через них, оступались, бабка-кассирша орала, очередь за пельменями распирала отдел с шикарным названием «Кулинария». Были еще «Бакалея» и «Гастрономия».

— Слушай, — возбужденно сказал рядом Вася, — я отойду, можно?

— Куда?

Он замялся.

— Там, знаешь, где хлеб, есть автомат с игрушками. Нужно опустить пять рублей и хватать игрушку. Там специальная хваталка. Только я еще ни разу не хватал. А Ирка из нашего класса однажды пять зверей вытащила. Я считаю, ей просто повезло. Можно?

По его бойкому тону было ясно, что развлечение это из «неодобряемых». Мать, наверное, не разрешала просто так скармливать автомату пять рублей.

— Можно, — разрешил Димка, — а пять рублей?

— У меня есть, — Вася разжал кулак, — мне дед дал.

«Ну вот, теперь понятно, почему он так легко согласился провожать меня в магазин, — подумал Димка. — Из-за автомата с игрушками».

— Добрый день, — сказал он продавщице. Говорить ему было неловко. Он сто лет не говорил по-русски и от магазинов таких отвык. Ему бы что-нибудь попроще — взять тележку, да и катить ее вдоль километровых рядов еды, набрать гору, сунуть кассирше кредитную карточку и перегрузить в машину, чего лучше!..

— Восемь йогуртов, — начал он перечислять, — малина. Восемь йогуртов — клубника.

Он дошел как раз до докторской колбасы, когда вернулся его компаньон. Вид у него был крайне независимый.

— Ну что? — спросил Димка. Вася махнул рукой:

— Мне дед еще даст, я тогда еще сыграю.

— Еще что-нибудь? — спросила продавщица. Ее было почти не видно из-за еды, сложенной на прилавке.

— Докторскую колбасу, — сказал Димка, — ты любишь толстую или тонкую?

Вася пожал плечами:

— Всякую.

— Тогда любую.

Продавщица вооружилась ножом. Вася проводил ее глазами.

— Жалко, — вдруг заявил он, — там обезьяна так хорошо лежала. Красивая обезьяна. Розовая.

Димка сверху посмотрел на него. Вид у него по-прежнему был очень независимый, только горбилась расстроенная спинка и между шапкой и курткой торчала худая шея.

— Все?

— Да, спасибо.

— Это все наше-е? — вдруг удивился Вася. — Мы же не донесем!

— Донесем, — успокоил его Димка, — у нас рюкзак.