— В начале февраля, в одну из суббот на «Корабль» привезли из Бутырской тюрьмы некоего Журинского, седого 55-летнего старика. Он обвинялся в том, что давал крупные деньги под векселя целому ряду видных представителей московской буржуазии, рассчитывая на неминуемое падение советской власти. Московским трибуналом он был приговорен к расстрелу, но подал в ВЦИК ходатайство о помиловании и в течение четырех месяцев ждал решения своей участи. Наконец, пришло извещение, что приговор ВЦИК-ом утвержден. Под предлогом неожиданного свиданья с семьей его вызвали из Бутырской одиночки в конуру и к 7 часам вечера он был уже на «Корабле».

Старик почти не разговаривал и на предложение дежурного поужинать, ответил:

— Стоит ли перед смертью есть.

И заплакал. Потом вынул из кармана копию приговора и бросил ее мне в одиночку.

Вскоре пришел Панкратов сильно пьяный и крикнул:

— Выходи.

При этом не назвал даже фамилии и не заставил раздеться. Журинский пошел твердым и уверенным шагом… А через 2–3 минуты зашумел автомобиль, увозя еще теплое тело в Лерфортовский морг. —

— Дней через пять снова привезли из той же тюрьмы на Корабль троих, приговоренных московским трибуналом к расстрелу за фабрикацию фальшивых денег: Никулина 49 л., бухгалтера советского учреждения Смирнова 36 л. и приказчика мануфактуриста Васильева 26 лет. Все трое были женаты и имели по несколько детей.

Своевременно ими было подано в ВЦИК ходатайство о помиловании и в течение 6-ти месяцев они ждали решения. По истечении этого срока постановление трибунала было ВЦИК'ом утверждено.

За ними приехали как раз в тот момент, когда все трое были на прогулке в тюремном дворике. Их взяли прямо оттуда и, не пустив в камеру за вещами, прямо отправили на Лубянку. —

Вот как рассказывает другой узник «Корабля» об их последних минутах:

— Все трое держали себя сначала очень спокойно, долго разговаривали со мной и с другими заключенными. Написали родным прощальные письма, которые взялся доставить один из моих соседей, рассчитывавших «получить» не больше 1 года концентрационного лагеря. Но вскоре после этого он был также расстрелян и письма не смогли дойти по назначению.

Самый старший из привезенных, Никулин, все время просил передать жене, что он спокойно ждал смерти и бодро шел на расстрел. Но я дважды видел, как он принимался плакать. Товарищи, как могли, его утешали. Очень все сокрушались, что не пришлось, благодаря случайности, захватить из камеры припасенный цианистый кали…

Смирнов с досады даже заплакал.

Кто то из них спросил:

— В котором часу расстреливают?

Я ответил:

— Около 7 часов вечера.

Когда начало смеркаться, один из них снова сказал:

— Давайте последний раз взглянем на дневной свет.

Никулин поднял голову и проговорил со вздохом:

— Вот сейчас я еще хожу и вижу, как на дворе темнеет.

А через 3/4 часа мой висок пробьет пуля…

Не выдержал и опять заплакал. Всю жизнь не верил в Бога, а вот теперь верю.

Смирнов с тоской в голосе на это заметил:

— Верь — не верь, все равно уже смертью пахнет.

Затем обратился к нам и сказал:

— Никогда, товарищи, ни на кого не надейтесь и живите своим умом. А главное — не стремитесь к легкой наживе. В погоне за ней я погиб… Как бы хотел теперь исправить свою ошибку… Но видно — поздно… Трудно умирать…

Васильев все время шагал по камере, по временам ложился на нары.

— Все пропало — с дрожью в голосе воскликнул он.

Осталось каких-нибудь четверть часа… Позже вспомнил:

— Когда мы шли в суд, навстречу нам пронесли три гроба… Я чувствовал тогда, что это не к добру…

До 7 часов оставалось каких-нибудь 5-10 минут. Старались без перерыва говорить. Смотрели наверх в окно и все время курили.

Васильев снял теплую фуфайку и отдал ее моему соседу, а Никулин передал мне оказавшиеся у него в кармане 1.000 рублей. В это время принесли ужин, но смертники есть не стали. Отдали ужин нам. Начали сговариваться, кому первому идти на расстрел.

Обычно вызывали по списку, а в списке стоял первым Васильев.

— Что же, — сказал он, — пойду первым. Ровно в 7 часов наверху показалась чья-то голова и, обращаясь к дежурному, закричала:

— Давай одного.

Все трое вздрогнули, сняли шляпы. Подошли к нам прощаться. Потом поцеловались друг с другом, сбились в один угол, но никто не решался выходить первым.

— Выходили один! — громко крикнул дежурный.

Но никто не сдвинулся с места.

— Выходи, что ли — снова крикнул он сорвавшимся голосом и прослезился. Глядя на него, заплакали и мы…

А приговоренные по-прежнему стояли, держа в руках шляпы, с опущенными головами и тихо уговаривали друг друга решиться…

Было очень тяжело на них смотреть, а могильная тишина волновала еще больше.

Но вот Смирнов как-то решительно и порывисто надел шляпу, закурил папиросу, запахнул пальто, руки засунул в рукава и быстро стал подниматься по лестнице.

Дойдя до середины, он остановился, оглянулся на нас, поднял глаза кверху и сказал: