В темной, низкой и душной сакле у скудного огонька сидело четверо офицеров: Володя Похвистнев, Ваня Гвоздев, их однополчанин Григорий Иванович Клушенцов, который бросил свой солнечный хуторок на побережье и с охотой пошел на защиту родины, — одно дело было казнить имана Мадали, а другое — стать на защиту России, — и их общий приятель летчик Алексей Львов, крепкий, простой и прямой человек в выцветшей кожаной куртке с Георгием в петлице. За грубыми каменными стенами сакли чувствовался непогожий и студеный день. Может быть, раньше и были в сакле следы какого-нибудь достатка, но теперь с голых стен ее глядела самая жестокая нищета. В затхлом воздухе тяжело пахло дымом, мокрой одеждой и сыростью запущенного жилища: мужчины все покинули аулы и ушли в горы, а дома остались только древние старики да перепуганные женщины с детьми, которых томил уже жестокий голод.

Все эти рассуждения о разных идеальных целях этой войны в мою голову не входят, Львов… — задумчиво глядя в огонь, проговорил капитан Клушенцов. — Вон наш Ваня хочет сперва немцев разделать под орех, а потом и своими безобразниками заняться. Но скажите мне, ради Бога, какая же связь между немцами и нашими домашними неурядицами? Решительно никакой! Если нашу жизнь маленько поумнее налаживать и нужно — с этим я спорить не буду, — то можно было и должно было делать это дело и до войны, и без войны. А если мы в войну ввязались и если мы победим, то единственным реальным результатом нашей победы будет усиление у нас военной партии и теперешнего правительства, которое к реформам не очень-то склонно…

Капитан Клушенцов вообще говорил мало, но много думал и обладал удивительною, как казалось молодым офицерам, осведомленностью в делах — черт его знает, он все знает, говорили они с удивлением, — и они внимательно слушали его, хотя не все, что он говорил, молодым головам нравилось. Но вообще его любили за его мягкий характер и за услужливость: он всегда думал о том, как бы наладить что-нибудь такое, чтобы всем вокруг было приятно и удобно.

— Постойте, погодите… — говорил он. — Я придумал вот какую комбинацию: вы, Гвоздев, промокли и потому садитесь ближе к окну, а вы, Володя, можете взять этот чурбак, он очень удобен, а я сейчас чайку наставлю…

И комбинаций унего было много, и все они были просты и приятны.

— Так что же, значит, по-вашему, нам нужно опять поражение, чтобы пойти вперед? — сказал Львов недовольно.

— Этого я не говорю… — отвечал тот спокойно. — Я только опровергаю общее наивное убеждение в том, что победа принесет нам какую-то новую великую эпоху реформ. Этого никогда не было, да и не может быть. И что особенно скверно, особенно тяжело, особенно невыносимо — это то, что в случае успеха сверху непременно будет сказано, что не из честных усилий народа, не из его жертвы, не из его страданий вырос этот успех, а что дали его России молитвы Григория Распутина или другого какого-нибудь такого же святителя! Вот потому– то и говорю я, друзья мои, что жертва наша есть и останется жертвой бесплодной…

— А я не знаю и не желаю… впрочем, может быть, и желаю, но не могу знать, что будет… — с еще большим неудовольствием отозвался Похвистнев. — Я знаю ясно одно: мы должны сражаться, должны победить, а там видно будет. Ну и нечего причитать, а надо биться, и крышка…

— Конечно, — согласился Клушенцов. — Тем более что нам ничего другого ведь и не остается… Впрочем, напрасно все это говорю я вам: что хорошо знать нам, старикам, того незачем знать вам. Давайте лучше чай пить… Парни вы честные, дело свое делаете на пять с плюсом, и дай вам Бог всякого успеха. А на меня внимания не обращайте — может, к погоде у меня ревматизмы разгулялись, вот и брюзжится.

— А если, не дай Бог, после войны революция будет — беда! — после продолжительного молчания сказал задумчиво Львов.

— Мда… Подготовочка идет к ней основательная… — сказал Клушенцов. — Да и не будет революции, здорово народ поиспортится на фронте. Эти грабежи, это распутство, это безделье, это кровопролитие, все это даром пройти не может, конечно…

Ваня нетерпеливо встал. Эти разговоры мучили его тем, что не только в конце концов они ничего не разъясняли в его смуте, но только еще и еще более увеличивали ее. Он прошелся раз-другой по темной, с красными отсветами огня сакле и лег в углу на сухой прошлогодней кукурузной соломе, на которую сверху была брошена его бурка. Что во всей этой болтовне толка? В левом боковом кармане его на сердце завернутый в тонкую папиросную бумагу лежит портрет молодой, теперь такой элегантной, такой новой Фени, о которой он только и думал, то снова горячо любя ее, то мучаясь ревностью и ненавидя ее. В горячие дни десанта и взятия Трапезунда, когда мир и жизнь представились ему — и всем — в каких-то новых, торжественно сияющих тонах, это было не так больно, эта насильственная разлука с ней, а теперь, когда наступили будни войны — скучные переходы, голод, грязь, блохи, раны и смерть товарищей, болезни и это тяжелое сознание тупика, — снова заговорило и заболело сердце. Да и просто молодая кровь брала свое и загоралась пожаром при неотступном воспоминании о последнем свидании с Феней. Он просто места себе не находил, и новые жуткие чувства и мысли рождались в нем — совсем не те, о которых он читал с такою жадностью в разных популярных и передовых книжках и журналах.

Он помнил страшные дни после взятия Трапезунда. Не успела жизнь в только что завоеванном городе даже и немножко успокоиться, как серые солдатские массы уже повели нетерпеливые приступы на публичные дома. У входа в жалкие притоны эти устанавливались длинные серые хвосты вонючей солдатни: одни выходили, другие входили, третьи жадно ждали своей очереди. Из окон неслись вопли истязуемых женщин, моливших о пощаде, но — пощады не было. И здесь, в горах, в этих брошенных мужчинами аулах шло то же, что и в Трапезунде: за кусок хлеба, за кусок сахара для детей турчанки и черкешенки, которые раньше и лица открыть пред чужим мужчиной не смели, принимали к себе солдат на ночь, и те шли и брали все, что попадалось под руку — от пятилетней девочки до семидесятилетней старухи. Весь тот поэтический ореол отношений между женщиной и мужчиной, который так прославлялся в поэмах, романах, операх, балетах, повестях, статуях, романсах, здесь разом был сорван и отброшен, как ненужная ветошь: кто — все равно, лишь бы самка! И когда дрянного солдатишку Петрова поймали в стойле около ослицы, все плевались, ругались, хохотали, но… но не было уверенности, что и они далеки от этого. Иногда страшно чувствовалось, что многие и многие из них, если бы понадобилось, отдали бы и Россию, и честь, и долг, и все за одну ночь ласки. Вон Володя, прямой, честный, устойчивый Володя, и у того было что-то с одной из сестер милосердия, Ириной Алексеевной, этой красивой, но странной девушкой, про которую говорили столько нехорошего. А у него дома осталась ведь и страдает невеста, Таня, милая, чистая, хорошая Таня… Нет, решительно человек здесь совсем не был похож на того, каким его рисовали в хороших книжках!

Дверь вдруг, жалобно завизжав, отворилась, и в низкой раме ее показалась сестра Ирина Алексеевна, высокая красивая девушка с матово-бледным лицом, темными глазами и очаровательной родинкой на верхней губе. На высокой груди ее резко выделялся красный крест. И в каждом движении ее стройного тела точно слышалась сдержанная музыка. Была она хорошо образована, хорошо воспитана, но упорные слухи о доступности ее ласк все тяжелее и тяжелее нависали над ней. Солдаты, несмотря на ее простоту и сердечность,ненавидели ее и звали ее скверным именем… И было иногда в ее красивом лице странное выражение: точно она вдруг забывала все окружающее и чутко прислушивалась к чему-то далекому, точно ожидая из этих далей какой-то радостной вести…