Сережка исчез. Грязь, оставленную им, наполовину подмыли, наполовину растоптали, и пир продолжался.

— Кушайте, кушайте, гости дорогие… Кушайте…

— Горько! — хмельно орали в чадной комнате.

— Подсластить!

И Васютка с Анёнкой вставали и, крепко поджимая губы, целовались. И в глазах, что смотрели на них из вонючего тумана, все более и более разгоралось вожделение. И еще более опьяневшая наглая Маринка, вся в горячем чаду, опять липко приставала к черномазому Егору и его грудастой Аришке, сама совершенно не зная, ни зачем это она делает, ни что из этого выйдет.

— Так свести, что ли, дружков, а? — пьяно подмигивая, повторяла она, наклоняясь то к одному, то к другой. — Уж так-то ли жить будете, ай люли-малина! Не оторвешь один от другого… А?

— Говорят тебе, карахтером не сходимся… — отвечала, смеясь, Аришка, тоже вся в горячем тумане опьянения. — Сколько разов пробовали — не выходит…

— Ан выйдет! — вызывающе кричала Маринка. — Еще как выйдет-то!

— Да ну тебя, не томи! — кричал кто-то. — Говори, в чем дело…

— Без ихава согласу нельзя… — ломалась Маринка, и бараньи бесстыжие глаза ее мерцали похотью. — Пусть скажут, что согласные — за мной дело не постоит…

— А мне что? — согласился возбужденный поцелуями новобрачных и сальными и крепкими шутками-намеками гостей Егор, блестя белыми зубами и черно-желтыми цыганскими глазами. — Я завсегда согласен… Со всем нашим удовольствием… Ну, Аришка, а?

— Я от закону не прочь… — пьяно смеялась Аришка, прикрываясь передником и икая всей толстой грудью. — А только уж карахтер такой…

— Ну, Маринка, бословясь да и за дело… — кричали гости. — Своди давай… Мы все в свидетелях…

И Маринка, перехватив воздуха, сама не зная как вдруг выпалила:

— Средства эта простая, ну только чижолая… Надо все, что по-супружецки полагаетца, при всех изделать…

Все очумели.

— Чево?!

— А так… при всех… вот хоть сичас… — увереннее сказала Маринка, пьянее все более и более. — Так тогда жить будут — водой не разольешь…

Дикий хохот, улюлюканье, восторженный истерический визг, уханье поднялось в мутной мгле комнаты. Кто-то дробно топал ногами, кто-то исступленно мяукал, и многие вскочили и махали руками и орали что-то, и у всех кружилась голова и захватывало дыханье.

— Ну ты, Маринушка, хоша и сваха, а того… — кричал подгулявший Прокофий. — Ты бы хошь перед молодыми-то постыдилась…

— А что твои молодые-то? Пущай учатся… — орали со всех сторон пьяные возбужденные голоса. — Небось, уж сами умеют — наука не хитрая. Га-га-га-га… Ай да Маринка… Вот стерва бабенка, мать ее за ногу… Ну удружила… А ну, Егор, а? Аришк? Чево дремать-то? А? Гага-га-га…

И снова визг, хохот, сквернословие заполнили жаркую комнату до краев. И в мутном вонючем воздухе, в страшной мешанине виднелись то бледными, то багровыми пятнами потные лица, раскрытые орущие рты, то мутные, то масляные глаза, в которых стоял темный огонь вожделения, бессвязно мотающиеся руки.

— Егор, а? — напирали на того со всех сторон. — Чего робеть-то? А? Маришк, да ну… А?

— Так что… Я завсегда готов… — с искривленной улыбкой сказал нетвердо Егор. — Охулки на себя не положим…

— О-го-го-го-го… — залилась застолица, заплескала в ладоши, завизжала по-поросячьи. — Аришк, ну… Валляй!

Аришку мяли, толкали, обдавали зловонным жаром пьяных ртов, и вот среди неистового рева, воя, визга, топота, бессильных протестов тоже опьяненных и разпалившихся хозяев, ее, бледную, ослабевшую, со сбившимся на сторону платком, повалили на грязный пол и толкнули к ней бледного, криво улыбавшегося Егора. Среди смрада, истерического визга, восторженного заливистого свиста мелькнули в сумраке под горящими зеленым огнем глазами белые голые женские ноги… Егор, бледный, сопя, неуклюже возился над бабой. Маринка исступленно кружилась, притоптывая и подпевая, над ними, и, сама себя не помня, схватила со стола большой жестяной закоптелый чайник и в каком-то экстазе стала поливать из него пару на полу. И вдруг резкий крик боли прорезал дикую мешанину звуков, и супруги вскочили с пола и яростно набросились на ничего не видящую, исступленную Маринку.

— Стерва, сволочь! — хрипло кричал Егор, подтягивая свалившиеся штаны. — Лахудра! Ты изувечить нас хотела… Я тебя в порошок изотру!

Аришка, гладя ляжки, мучительно стонала и плакала.

В чайнике оказался кипяток.

И когда разобрали в чем дело гости, вся комната огласилась дружным восторженным ревом. Мужики, бабы, молодежь, старики хватались за животы, перегибались, захлебывались смехом, давились, отплевывались, всплескивали руками и ржали исступленно:

— Кипятком! Да по притчинному месту!.. Вот так средствия!.. Ай да Маринка, вот так свела…

Хозяева, тоже едва стоя на ногах от смеха, разводили между тем Маринку и Егора, который с налившимися кровью глазами лез на нее с кулаками. Аришка выла на голос, не столько от палящей боли на животе и ляжках, сколько от сознания вдруг открывшегося ей сиротства ее: никто ее не жалеет, все над ней смеются…

— Ох, головушка моя бесталанная… И для чего только я на белый свет уродилась?..

— Да не вой ты, дуреха!.. — кричали ей с хохотом со всех сторон. — Есть чего… Егорка не утешил — вон, поди, матрос Ванька Зноев утешит… Ишь как он на тебя разгорелся… А-га-га-га…