— А почему же такая лампадка горит только над Иваном Грозным, а на других нет?

Старик помолчал — он не знал, следует ли говорить это чужому.

— А потому, сударь, — наконец решился он, — что в православном русском народе вера такая есть, что ежели у кого на душе тяжело, так надо прийти сюда и помолиться над гробницей грозного царя, и печаль-тоска пройдет…

— А разве и теперь много ходят сюда? — спросил тот, глядя сквозь пенсне на тихую гробницу.

— Много-с… Больше даже чем прежде… — отвечал старик, точно тайно торжествуя. — И ежели бы не проклятые латыши, которые стесняют народ с пропусками, так и еще больше было бы. Тоскует народ… Изволили видеть патриаршее служение у Никольских ворот? Даже сами правители и те в своих газетах пропечатали, что побольше полумиллиона народу было. Мне вот под семьдесят, я трем императорам служил, сорок лет вот уж как Кремль берегу, а такого молебствия не видывал…

Но человек с фальшивым именем уже не слушал: они хотят победить ту старую, проклятую, полную суеверий жизнь, а она вот все же, как туман, ползет к ним сюда, ползет через стены, ползет через проволочные заграждения, мимо их пулеметов и броневиков и латышей и тенями своих окутывает их со всех сторон! Он машинально вынул из жилета и сунул старику золотой — он любил быть шикарным и удивить — и торопливо пошел вон. Удивленный старик разглядел при свете лампады золотую монету — давно уж не видывал он их… Теперь это было целое богатство. И хотя у него не было теплых подверток, а старые ноги так тяжело в стужу мозжило, он обратился к черным ликам и, усердно помолившись, положил золотую монету к неугасимой на гробнице грозного царя…

А человек с фальшивым именем, с холодными, как лед, и мокрыми руками и ногами, с горящей головой уже шагал взад и вперед по длинному тротуару, что идет самым краем обрыва мимо дворцов и соборов от самой Кутафьи до Спасской башни, на которой уже замолкли пробитые большевистским снарядом ее милые куранты… И все думал и передумывал он свои тяжелые думы, которых он не открывал никому.

Если бы раньше, тогда, в женевском подполье, ему, нищему жидку, сказали бы, что он и его однокашники-приятели, богатые, как и он, только одними фантазиями и злобой, будут жить во дворцах величайшей империи, разъезжать на царских автомобилях, приказывать заслуженным боевым генералам, он, конечно, только рассмеялся бы, а вот это чудо из чудес совершилось, и вот в этих ледяных мокрых руках лежит теперь жизнь и смерть миллионов людей. Все они на людях делали вид, что все случившееся вполне естественно, даже научно, что решительно ничего удивительного в феерической перемене судьбы их нет, но на самом деле все они до сих пор никак не могли поверить реальности свершившегося и все ждали, что вот еще мгновение, и они проснутся у себя в нетопленой мансарде где-нибудь на Каруж в Женеве.

И тогда всем им, распаленным фантастам, казалось, что стоит только свергнуть злое, ничтожное, но организованное меньшинство, как рабочие массы разом расправят свои могучие силы и немедленно сотворят чудо новой жизни. Первая часть чуда, по его мнению, совершилась уже, но совершенно неожиданно, вместо торжественного преображения человечества и всей жизни его, жизнь эта превратилась в такой ад, в такие дьявольские бедствия, что даже у него, самоуверенного газетчика с фальшивым именем, иногда бессонной ночью холодела душа. И тысячи раз спрашивал он себя, как же, собственно, это случилось, но душа его точно билась о какие-то мрачные извечные стены и не получала никакого ответа.

Прежде всего они хотели остановить кровопролитие ужасной бессмысленной войны — кровопролитие продолжалось, все нарастая в своей бессмысленной жестокости, в войне уже гражданской. Они хотели отдать все богатства русской земли всем труждающимся и обремененным, и моментально колоссальные богатства эти превратились в мусор, и невероятная нищета задавила огромную страну — всех, кроме тех, которых их идеи сделали источником неслыханного по быстроте и размерам обогащения. Они хотели в конце концов дать человеку свободу, и он знал, что теперь в стране пользовались свободой только негодяи, примазавшиеся к великому делу, а все остальное приникло к земле и старалось не дышать. В своих бумажках, которыми они забрасывали темные трудящиеся толпы, они пламенно говорили о вопиющей несправедливости всего существующего и о грядущей справедливости, но пришел дьявол и устроил: когда в роскошном царском поезде сидел царь, это было несправедливо, сел в него он, человек с фальшивым именем, это стало справедливо; когда царя охраняли иззябшие и голодные парни, это было несправедливо, когда же эти же парни зябли и голодали, охраняя его, это стало справедливо; когда раньше были солдаты и генералы, это было несправедливо, а теперь, когда генералы остались генералами — они спустили только свои погоны с плеч к локтю, — а солдаты солдатами так же, как и раньше, предназначенными только для гнилых окопов, тифа и пуль, это было уже справедливо; когда раньше тюрьмы были переполнены, это была вопиющая несправедливость, а когда в этих тюрьмах люди истреблялись теперь после невероятных истязаний тысячами, десятками тысяч, это стало справедливо. Раньше лучшие из них гордились своей честной бедностью, теперь все они поддались искушению золота, прожигали жизнь без заботы о завтрашнем дне и со всех сторон награбленным золотом, а иногда даже и просто ловко подделанными деньгами других стран они подкупали людей и в Пекине, и в Бенаресе {210}, и в Египте, и в Лондоне, и в Берлине, и в Нью-Йорке, делая из них будто бы коммунистов, прибегали в своих газетах к самой наглой, самой беззастенчивой лжи, лили реками заведомо невинную кровь и все более запутывались в сетях невероятнейших преступлений, которым не было уже числа. И ужасало его их бессилие. Он до сих пор помнит ту депутацию евреев, которые приходили к нему, чтобы умолять его уйти: во имя его уже растерзаны по России десятки, сотни тысяч евреев и будут растерзаны еще миллионы. И он гордо ответил им: «Я не еврей, а революционер!» В тот момент ему показалось это красивым историческим жестом, но теперь он знал, что и этот жест был ложью, просто он уже не мог ничего сделать.

Из всех деяний их получалось совершенно обратное тому, что они хотели первоначально, и это было ужасно.

Почему?

Неизвестно!..

Но хотя из всего того, что он делал, получалось совершенно противоположное тому, что предполагалось, он продолжал четко и сурово отдавать всякие приказания и распоряжения, как будто из них получалось как раз то, что он и хотел!

Он забыл о важном заседании Совнаркома, забыл об ужине и все ходил, почти бегал, точно преследуемый какими-то демонами. И в такие минуты им овладевала жажда бешеной деятельности — он топил в ней эту тоску и этот смутный ужас. И он торопливо пробежал к себе и, хотя был уже второй час ночи на исходе, приказал сонному, но вежливому адъютанту немедленно телеграфировать на Курский вокзал, чтобы немедленно был подан ему поезд, а здесь к подъезду — царский автомобиль. И пока адъютант исполнял его приказания, он, бегая по комнате, беспорядочно думал о параде в Киеве, о своей речи к войскам, об одной необходимой статье в газеты по поводу воздушного флота, об этих проклятых генералах с запечатанными душами, об ужасающем по своим подробностям еврейском погроме в Житомире и Бердичеве… Иногда машинально останавливался он у стола, на котором придворными лакеями красиво сервирован был холодный ужин с вином из царских погребов, и, рассеянно стоя, жевал что-нибудь и снова принимался ходить.

В дверь осторожно постучали.

— Да… — рассеянно отвечал кудрявый человек. Вошел адъютант, тонкий, корректный, почтительный.

— Срочное донесение, господин комиссар… — сказал он. — Наши летчики к ночи зажгли Богоявленск {211}. Среди отступающего неприятеля паника. Один из летчиков, Ферапонтов, пропал — по-видимому, перелетел к белым…

Он нахмурился, Ферапонтов был его креатурой.

— Если есть родственники, немедленно взять заложниками, если нет родственников, арестовать товарищей… — твердо сказал он.

— Слушьсь… — изогнулся тот. — Часть рабочего батальона и кубанцы, захватив комиссаров, перешли к белым…

— Вот как! — воскликнул он, и ноздри его раздулись. — Ну что же, в свое время сосчитаемся…

Но сердце нехорошо забилось, и опять резко похолодели руки и ноги. И он торопливо стал собираться в далекий путь, хотя и сам еще не знал, куда он поедет: в Киев, под Воронеж, к Царицыну…

В окно смотрел уже холодный рассвет, когда он сел в свой роскошный автомобиль. Озябшие часовые хмуро поглядывали на него: куды его черти понесли такую рань? Уж не утекают ли стервецы? Ох, не упустить бы! И нехотя распахнули они перед фальшивым человеком тяжелые крепостные ворота…