Чтение кончилось. Митрич вытирал грязным платком проступивший на лбу пот и, сняв очки, все никак не мог попасть ими в истертый футляр.

— Какой у него яркий и горячий литературный талант! — сказала тихо Елена Петровна.

— Да, с подъемом написано… — согласился Станкевич, захрустев стулом.

— Но дело не в этом, господа, а в том, кто из нас примкнет к великому делу… — нетерпеливо бросила уже запылавшая Сонечка.

Все по очереди стали подавать свое мнение: Митрич сказал, что он не может принять участия в деле, потому что считает социализм, хотя бы и самый научный, жалким суеверием нашего времени, а во-вторых, потому, что дело связано с куплей-продажей земли: земля есть собственность всего человечества, и владеть ею на правах частной собственности есть преступление. Григорий Николаевич, продолжая изображать лошадку, заявил, что он против всякого изменения своего внешнего положения, ибо во всяком положении человек может обрести свое благо. Молоденькие княжны Саша и Маша полагали, что им прежде всего следует закончить свое образование, да и вообще папа не сочувствует социализму. Ваня, бросив на них презрительный взгляд, с энтузиазмом, срывающимся басом выразил свою полную готовность служить великому делу и немедленно. Петр Николаевич сказал, что газеты он, конечно, бросить не может, но что, тем не менее, не сочувствовать такому симпатичному начинанию невозможно. Станкевич выразил делу также полное сочувствие, но сказал, что слабое здоровье жены не позволяет ему принять в нем непосредственное участие, а кроме того, он был убежден, что проклятое правительство задушит коммуну в самом начале. Евгений Иванович мягко выразил свое сомнение в успехе дела и хотел было еще что-то прибавить, но сдержался. Поэтому Елена Петровна, вспыхнув, подчеркнуто и раздраженно высказала коммуне свое горячее сочувствие. Студент Миша считал, что работа среди пролетариата на местах всего важнее: эдак всякий спрятался бы в келье под елью! Евдоким Яковлевич боялся пускаться со своей огромной семьей в предприятие, успех которого сомнителен прежде всего из-за проклятого правительства. Нина Георгиевна, смеясь, сказала, что она человек слабый и героических решений боится, но что все это вообще чрезвычайно симпатично. Сонечка, вся вспыхивая от восторга, сказала, что за такое, святое дело не жалко и жизнь отдать, но что у нее на Кавказе нет правожительства…

— Сколько раз говорил я вам, что нелепо, безграмотно говорить правожительство… — заметил не любивший ее Евдоким Яковлевич. — Не правожительство,а раздельно: правожительства.Как можно так коверкать русский язык?

— Ах, это совсем все равно! — нетерпеливо отмахнулась Сонечка. — Дело не в грамматике, а в великой идее…

И в грязной душной комнате закипел горячий спор. Петр Николаевич, которому время было — уже смеркалось — идти в редакцию, незаметно вышел первым и, старательно попрыскав на себя за углом из пульверизатора, торопливо зашагал к редакции. Он и не заметил, как при его появлении от окон отскочила какая-то серая тень и будто бы равнодушно, без дела гуляя, направилась к городу.

Евгению Ивановичу стало вдруг что-то тоскливо — на него часто налетали так эти порывы беспредметной, казалось, тоски, — и он встал, чтобы незаметно уйти… Вокруг белым ключом кипел горячий спор… Мимо окон серые солдаты, лузгая подсолнышки и скаля белые крепкие зубы, вели кухарок и горничных в Ярилин Дол…

— Вы меня проводите, да? — ласково спросила Нина Георгиевна Евдокима Яковлевича. — Воевать вместе с вами против правительства, как вы видите, я не боюсь, но пьяных боюсь ужасно… — засмеялась она. — Будьте милым, защитите слабую женщину…

И она обдала его теплым ласкающим взглядом. У него забилось сердце, и ему стало трудно дышать. Конечно, она только играет с ним, заметив, может быть, то впечатление, которое она произвела на него, но Боже, как она все же хороша!.. И он с неловкой улыбкой только поклонился ей, иронически показывая этим поклоном, что он готов для нее на все.

В серебристых сумерках они пошли пустынными улицами к центру города, над которым в тихом небе среди нежных перистых облачков еще сияли розовыми огнями золотые купола старых соборов. Внизу в широкой и зеленой долине мягко сияла Окша. Тихими свечечками теплились там и сям над широкими полями за Ярилиным Долом белые колоколенки далеких и ближних сел. И тихою грустью наливалась темнеющая земля… В душе Евдокима Яковлевича тихо слагались нарядные строфы какого-то еще совсем неопределившегося стихотворения: об одиночестве, о надвигающейся старости, о навсегда ушедших от него радостях женской любви…

Ему было уже сорок шесть лет. Пять лет тому назад умерла его жена, оставив ему кучу детей и их старую привычную бедность. Мать его совсем постарела, целыми днями сидела у окна в плохеньком кресле и плакала ни о чем и обо всем. Всем хозяйством его заправляла Дарья, ловкая девка, некрасивая, с всегда светящимся носом, к которой тем не менее постоянно ходили солдаты. Но и при жене — она была худа, как скелет, с желтыми лошадиными зубами и постоянно курила — всю жизнь Евдоким Яковлевич тосковал о женщине прекрасной и милой. Он выливал эту тоску в простеньких, но задушевных стихах, которые и печатал в «Окшинском голосе», уверяя всех, что стихи эти присылает ему из Москвы один знакомый студент, которого надо поддержать.Многие догадывались о его авторстве и добродушно посмеивались над его стыдливостью… А ночью часто снились ему нарядные, дух захватывающие сны, полные неизъяснимой прелести, в которых на первом месте была эта вот его прекрасная женщина-мечта, которая любила его и которую он любил восторженно, исступленно и бережно-нежно, молясь на нее и отдавая ей всего себя без остатка в несказанно сладком жертвенном подвиге. И когда утром он просыпался, то часто весь день ходил он под впечатлением этого молодого счастливого сна и был счастлив тем, что это было хотя бы только во сне, и печалился, что это было только во сне, что этого в сущности никогда и не было.

— И отчего мы всегда так печальны? — с кокетливым участием спросила его вдруг Нина Георгиевна, обжигая его боковым взглядом. — И отчего такою грустью проникнуты всегда милые стихи… одного знакомого студента? А?

— Да веселиться-то особенно нечему… — отвечал, немного смущаясь, Евдоким Яковлевич. — Жизнь уходит или, лучше сказать, уже ушла, Нина Георгиевна. Что нам, старикам, остается? Одиночество, ревматизмы да поздние сожаления о том, что наделано столько непоправимых ошибок, что упущено столько красивых моментов…

Нина Георгиевна очень натурально расхохоталась.

— Ах, бедный старичок, как мне вас жаль! — воскликнула она. — Право, если бы я не знала вас давно и не… ценила так вас, я рассердилась бы: до такой степени притворны и нелепы все эти ваши старческие причитания… Ведь вам максимум сорок лет?

— Сорок шесть, Нина Георгиевна…

— Сорок шесть?! Ну это, извините, вы сочиняете, чтобы выглядеть пожалостнее. А если это действительно так, то вы нестерпимо моложавы. На вид вам и сорока нет. В эти годы французы только жить начинают и во всяком случае считают себя совсем jeune garcon [21] и — печальных стихов о женщинах не пишут… Зарубите себе это на вашем почтенном носу!

— Вы все шутите, Нина Георгиевна… — печально сказал Евдоким Яковлевич и удержал кашель: с Ярилина Дола, над которым стоял легкий туман, потянуло холодком.

— Послушайте, я наконец серьезно рассержусь! — сказала она, останавливаясь и в упор строго глядя на него своими красивыми глазами. — Конечно, если вы будете прикидываться восьмидесятилетним дедушкой, то… то принимайте и все последствия этой смешной игры на себя, но… Но вы, кажется, ждете от меня каких-то комплиментов, мой милый поэт? Вы забываете, молодой человек, что я — замужняя женщина! Идемте, идемте! — воскликнула она со смехом. — Что скажет свет, если заметит наше сумрачное t^ete-`a-t^ete [22] с вами? Но, — вдруг переменила она тон, — я все же должна сказать вам совершенно откровенно, что я давно очень обижена вами…