Вперед, мой «верблюд»! На северо-восток!

Я только что побывал… в раковине, в обыкновенной раковине — фарфорке, или ужовке, которую ставят на стол для украшения и для того, чтоб засовывать в нее потухшие папиросы-окурки. Какая нелепость! Эту раковину-пепельницу кто-то выбросил в траву, а мне она показалась горой с ущельем.

Как часто в годы детства я пробирался в строгий кабинет отца, брал раковину и прикладывал ее к уху. Разве знал я тогда, в те ребяческие годы, что раковина — только хороший резонатор, усиливающий те слабые шумы, которые обычно никто не замечает? Нет, в разноголосом гуле раковины чудился мне тогда плеск морских волн и вой ветра в парусах каравеллы, заблудившейся в океане, чудились долгие вздохи Колумба: до земли не доплыть, уж не верят матросы ему, как не верил там, в Испании; король Фердинанд.

Привет тебе, фарфорка, житель зыби морской, странник волн голубых! Я иду на северо-восток.

Не скоро я в детстве узнал, что ты, раковина, — домик обыкновенной морской улитки и что эта улитка относится к огромной группе живых существ, называемых мягкотелыми, или моллюсками. Но день, когда я об этом узнал, вовсе не был скучным днем. В тот же день я узнал, что маленькая раковина, найденная древнегреческим ученым Пифагором очень далеко от моря, глубоко в земле, подсказала ему открытие, столь же великое, сколь и простое: там, где теперь суша, когда-то бушевало море. Ведь так глубоко в землю раковину не стал бы зарывать человек. Странное же ощущение я испытал здесь — в Стране Дремучих Трав — после того как обыкновенную морскую раковину, которая когда-то у кого-то была пепельницей, я принял за говорящую гору и пробирался в ущелье, в которое когда-то люди засовывали окурки папирос и стряхивали пепел.

Вперед! На северо-восток! Через рытвины, впадины, пропасти, обходя их, перепрыгивая, переползая. Мимо скал и нагроможденных уступов, — на северо-восток! Да… Ведь эти скалы — только галька, камешки… Дети легко подбрасывают эти камешки в воздух и ловят…

Был полдень. Солнце припекало. Был горяч песок., Острые камни резали ноги. Стояла та полдневная тишина, когда каждый звук отдается с особой четкостью и слышен далеко. Тени скал были черны и коротки. Вдруг странный однообразный скрип возник в пустыне. Я остановился. Прислушался. На миг стало тихо. А потом снова с той же монотонностью потянулся этот скрип. Он становился все громче и резче: с каждым шагом я приближался к тому месту, откуда он раздавался. И вдруг — воронка! Я оказался на самом ее краю. Одно неосторожное движение, и я покатился бы, свалился в нее. Кто-то с большой ловкостью построил в пустыне неожиданную западню, и любое живое существо может туда свалиться.

Скрип отчетливо доносился из глубины воронки. Не выпуская конца поводка, на котором держал паука, я лег на край воронки и стал смотреть. Какое-то животное с челюстями — каждая загнута, как серп, — взрывало своим широким телом борозду в песке. Вот почему из воронки слышался скрип.

Муравьиный лев! Это он сделал воронку — ловушку в пустыне: вначале очертил один круг — первую борозду, а внутри круга стал вспахивать другую, меньшую борозду, потом третью… И вот теперь, при мне, он заканчивал работу: коническая яма готова.

Муравьиный лев зарылся в нее, только торчат из песка челюсти-серпы. Я помедлил, посмотрел еще раз и хотел было уйти. Но что-то ударило в лицо, засыпало глаза. Я закрыл их руками, выпустил поводок. Услышал грохот…

Паук! Мое вьючное животное катилось вниз вместе с дневником, лежащим в коконе, катилось туда — на дно ловушки. Песчаным дождем муравьиный лев засыпал мне глаза и сбил с ног паука. Я бегал по краю западни, не зная, что делать. Паук медленно сползал к страшным серпам муравьиного льва. Я достал из мешка самую длинную веревку, сделал большую петлю, набросил ее на паука и стал тянуть. Паук карабкался наверх, пытался выбраться. Я ему помогал. Вот он уже рядом со мной, и я резко дернул веревку. Но паутина, которой был опутан кокон, видно, ослабла, и кокон с дневником сорвался и покатился в ловушку, откуда только что выбрался паук. И в этот же миг он рванулся и бросился вслед за коконом на дно воронки, где торчали два серпа муравьиного льва. Я видел: паук догнал кокон, схватил челюстями, стал взбираться, падал, скатывался. Изо-всей силы я помогал — тянул веревку. И вот он выбрался.

Паук издыхал. Я наклонился над ним. Переломанные ноги. Оборваны спутанные нити, державшие так долге и крепко кокон. Глаза, переставшие мерцать. Но в сжатых челюстях — кокон, тот кокон, в котором паук хранит яйца (из них выводятся паучата) и куда я вместо них положил тяжелый дневник.

Всю дорогу паук нес в коконе дневник, оберегал, тяжело передвигался с ним, спас из губительной западни. Паук издыхал. Кто же убил его? Инстинкт материнства…

Ученые ставили опыт: осторожно и незаметно прятали кокон. Тарантул сразу же начинал беспокоиться, обыскивал нору, потом копал землю — нет ли там кокона. Рыл, копал, но все напрасно. Потеряв последние силы, изнемог, издох.

Паук, оставленный в банке со своими маленькими паучатами без еды, дает себя съесть паучатам, но не тронет ни одного.

Все это я знал давно.

То живое существо, которое многие люди презирают, теперь издыхало на моих глазах. И я его очень, очень жалел.

Я достал из кокона погибшего паука дневник, отнес в сторону. Взял из мешка осколок острой раковины и стал копать землю. К вечеру я засыпал мертвого паука песком.

Рано утром с мешком, в который я спрятал дневник, с тяжелым мешком я пошел на северо-восток.

Одинокий странник бредет по бескрайной пустыне, по лесам и долам. То и дело он останавливается: мешок с грузом слишком тяжел. Он то взваливает его на плечи, то тащит в руках, то тянет по земле. Странник идет к Великой Медленной реке. Он переправится через нее и придет к беседке, к людям, чтобы передать им дневник открытий. Он несет его в непроницаемом шелковом мешке.

Какое безмерное водное пространство, какой необычайный серый простор! Великая Медленная река!