Кто может объяснить, почему иные слова в нашем языке процветают, а другие стали отверженными? Ains [261] погибло, и даже гласная, которой оно начинается, такая удобная для связывания его с предыдущим словом, не спасла его: оно уступило дорогу другому односложному слову [262]– своей, можно сказать, анаграмме. Certes [263] прекрасно в своей старости и на закате дней все еще полно сил: поэзия любит его, и наш язык весьма обязан авторам, которые, невзирая на нападки критиков, употребляют его в прозе. Мы не должны были отказываться от слова maint [264] – это истинно французское слово так легко укладывается в любое выражение! Moult, [265] хотя и перешло к нам из латыни, но также в свое время было очень в ходу, и я не вижу, чем Ьеаисоир [266] лучше, нежели moult. Каким только гонениям не подвергалось саг, [267] хотя заменить его у нас нечем: не найди оно защитников среди людей образованных, быть бы ему изгнанным из языка, которому оно так долго служило. В дни своего расцвета cil [268] было одним из прелестнейших французских слов: поэты скорбят о том, что оно состарилось. Douloureux [269] так же естественно происходит от слова douleur, [270] как от слова chaleur [271] происходят слова chaleureux [272] и chaloureux. [273] Последнее употребляется все реже, хотя оно было полезно языку и точно выражало то, что лишь частично выражает chaud. [274] Рядом с valeur [275] должно было сохраниться valeureux, рядом с haine [276] – haineux, с peine [277] – peineux, с frtiit [278] – fructueux, с pitie [279] – pitieux, с joie [280] – jovial, с foi [281]– feal, с cour [282] – comtois [283] , с gife [284] – gisant, [285] с haleine [286] – halene, с vanterie [287] – vantard, с mensonge [288] – mensonger, с coutume [289] – coutumier; существуют же вместе с part [290] – partial, вместе с point [291] – pointu [292] и poititilleux, [293] с ton [294] – tonnant, с son [295] – sonore, с frein [296] – effrene, [297] с front [298] – effronte, [299] с ris [300] – ridicule, с loi [301] – loyal, [302] с cocur [303]– cordial, с bien [304] – benin, [305] с mal [306] – malicieux. Heur [307] легко было поместить там, где не станет bonheur; [308] создав такое истинно французское прилагательное, как heureux, [309] оно перестало существовать. Поэты иногда еще пользуются им, но не столько по доброй воле, сколько по требованию размера. Issue [310] процветает, а породившее его issir упразднено, в то время как fin [311] здравствует, а его детище finer умерло; cesse [312] и cesser существуют иа равных правах. Verd [313] не образует больше verdoyer, fete [314]– fetoyer, larme [315] – larmoyer, deuil [316] – se douloir и se condouloir, joie – s'ejouir, хотя то же слово joye образует se rejouir и se conjouir, точно так же как orgueil [317] образует s’enorgueillir. Прежде о людях говорили собирательно gent: [318] это легко произносимое слово вышло из употребления, а вместе с ним и слово gentil. Мы говорим diffame, [319] но забыли, что происходит оно от устарелого fame, [320] часто произносим curieux, [321] , но не помним сиге. [322] Мы отказались от si que в пользу de sorte que или de maniere que, [323]– ot de moi в пользу pour moi или quant a moi, [324] от je sais que cest qu’un mal в пользу je sais ce que c’est quun mal, [325] хотя говорить по-старому было проще: в первых двух случаях помогала аналогия с подобными же латинскими выражениями, а в последнем – фраза была на одно слово короче и ее удобнее было произносить в надгробных речах. Обычай выбрал par consequent вместо par consequence, [326] но еп consequence вместо еп consequent, [327] faqons de fairee вместо manieres de faire, [328] но manieres d'agir вместо fagons d’agir; [329] предпочел глагол travailler глаголу ouvrer, [330] etre accoutume – soulior, [331] соnvenir – duire, [332] faire du bruit – bruire, [333] injurier – vilainer, [334] piquer – poindre, [335] faire ressouvenir – ramentevoir. [336] Pensees заняли место pen- sers, [337] которые так чудесно выглядели в стихах. Мы говорим grandes actions, а не prouesses, [338] louanges, а ие loz, [339] mechancete, а не mauvaistie, [340] porte, а не huis, [341] navire, а не nef, [342] armee, а не ost, [343] monastere, а не monstier, [344] prairies, а не prees… [345] А ведь все эти одинаково прекрасные слова могли бы жить рядом в языке, безмерно обогащая его! Обычай путем прибавления, изъятия, перестановки или изменения нескольких букв обратил fralater в frelater, [346] preuver в prouver, [347] proufit в profit, [348] froument в froment, [349] pourfil в profil, [350] pourveoir в provision, [351] pourmener в promener, [352] pourmenade в promenade. [353] Тот же обычай требует, чтобы прилагательные habile, utile, facile, docile, mobile, fertile [354] одинаково оканчивались и в мужском и в женском роде, тогда как vil [355] в женском роде дает vile, a subtil [356]– subtile. Он изменил старинные окончания некоторых слов, превратив seel в sceau, [357] mantel в manteau, [358] capel в chapeau, [359] coutel в couteau, [360] hamel в hameau, [361] damoisel в damoiseau, [362] jouvencel в jouvenceau; [363] при этом мы никак не можем сказать, что французский язык много выиграл от этих замен и подстановок. Так ли уж полезно для языка во всем подчиниться обычаю? Не лучше ли стряхнуть гнет его деспотической власти? А если следовать обычаю, то надо вместе с тем прислушиваться и к голосу разума, который подсказывает нам, как избежать путаницы, и вместе с тем помогает определять корни слов и связь, существующую между живым языком и языками, его породившими.

Лучше ли писали наши предки, чем пишем мы? Превосходим ли мы их в умении выбирать нужные слова, в изяществе слога, в ясности и сжатости изложения? Об этом много спорят, но не могут прийти ни к какому решению. Споры эти вовек не кончатся, если мы будем следовать примеру тех, кто сравнивает какого-нибудь бездарного писаку прошлого века с нашими самыми прославленными авторами, стихи Лорана, которому платили деньги, чтобы он больше не писал их, со стихами Маро и Депорта. Чтобы найти правильный ответ, нужно противопоставить один век другому, сопоставить одно превосходное произведение с другим, например лучшие рондо Бенсерада и Вуатюра с теми рондо, которые я привожу ниже; история сохранила нам эти стихи, но кто и когда их написал, мы не знаем.

Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль. Евангельское смирение, некогда одушевлявшее ее, исчезло: в наши дни проповеднику всего нужнее выразительное лицо, хорошо поставленный голос, соразмерный жест, умелый выбор слов и способность к длинным перечислениям. Никто не вдумывается в смысл слова божьего, ибо проповедь стала всего лишь забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари.

Светское красноречие, процветавшее при Леметре, Пюселе и Фуркруа в залах судебных заседаний, теперь уже не в ходу там; оно переселилось на церковную кафедру, где ему не должно быть места.

Красноречие царит ныне даже у подножия алтаря, там, где свершаются таинства; миряне судят проповедников, бранят их или одобряют, но они равно холодны и к той проповеди, которая им по вкусу, и к той, которой они недовольны. Оратор одним нравится, другим нет, но в обоих случаях он никого не исправляет, ибо и не пытается никого исправить.

Смиренный ученик внимает словам учителя, извлекает пользу из его наставлений и, в свою очередь, становится учителем. Человек, преисполненный гордыни, критикует проповедь, словно это книга какого-нибудь философа, но в конце концов так и не набирается ни христианских добродетелей, ни ума.

Пока не явится человек, который, проникшись духом святого писания, начнет просто и убедительно толковать народу слово божье, до тех пор у ораторов и риторов отбоя не будет от поклонников.

Цитаты из светских книг, ненужные отсылки, пустой пафос, антитезы, гиперболы больше не в ходу; скоро проповедники перестанут рисовать в своих речах портреты великих людей и ограничатся толкованием Евангелия, которое всегда волнует сердца и обращает слушателей к истинной вере.

Он появился наконец – человек, которого я не чаял увидеть в наше время и все же ожидал с таким нетерпением! Придворные рукоплескали ему-одни потому, что наделены разумом, другие потому, что стараются соблюдать благопристойность. Вещь неслыханная! Они покинули королевскую капеллу, дабы вместе с народом внимать слову божьему из уст этого святого человека. [364] Но столица оказалась другого мнения: прихожане – вплоть до церковных старост – покинули храмы, где он проповедовал; пастыри были стойки, но паства разбежалась, привлеченная ораторами соседних церквей. Мне следовало бы предвидеть это и не утверждать, что едва такой человек явится, как все пойдут за ним, едва он заговорит, как все кинутся его слушать: я должен был знать, как неодолима в человеке- да и во всем сущем – сила привычки! Вот уже тридцать лет, как люди внемлют риторам, декламаторам, перечислителям и без ума от всех, кто живописует в полный рост или в миниатюре. Еще совсем недавно проповедники сочиняли такие неожиданные, блестящие, острые концовки и переходы, которые были под стать эпиграммам; должен признать, что теперь они стали скромнее и речи их подобны обыкновенным мадригалам. Каждая проповедь неукоснительно, с математической точностью предлагает вашему вниманию три раздела: в первом доказывается то* го, во втором – то-то, в третьем – то-то. Таким образом, сначала вас убедят в одной истине, и это будет первым разделом речи; потом убедят во второй, и это будет вторым разделом; напоследок убедят в третьей, и это будет третьим разделом. Первый раздел просветит вас по части одного из важнейших догматов вашей веры, второй – по части второго, не менее важного, последний – по части третьего, важнейшего из всех; впрочем, за недостатком времени его придется отложить до следующей проповеди; наконец, чтобы несколько сократить проповедь и составить план… «Опять план! – восклицаете вы. – Какое длинное вступление к речи, на которую остается всего лишь три четверти часа! Чем старательнее втолковывают мне и разъясняют ее суть, тем больше я запутываюсь». Вы совершенно правы: таково обычное следствие нагромождения мыслей, которые, по существу, сводятся к одной-единствен* ной и непомерно утомляют память слушателей. Нынешние проповедники так цепляются за эти длиннющие разделы, словно без них нет истинной веры и благодати. Но как, скажите на милость, могут хоть кого-нибудь наставить подобные апостолы, если паства с трудом понимает, о чем они ведут речь, не способна уследить за ходом их доказательств, то н дело теряет нить рассуждения? Я не прочь бы прервать буйный поток их красноречия просьбой остановиться и дать хоть минуту передышки себе и своим слушателям. Суетные проповеди, слова, брошенные на ветер! Времена всенародных толкований Евангелия прошли, их не вернули бы даже св. Василий или Иоанн Златоуст: паства разбежалась бы по другим приходам, лишь бы не слышать их голосов, их простодушных назиданий. Люди – во всяком случае, большинство людей – любят пышные фразы и периоды, восхищаются тем, чего не понимают, и верят, что достигли высот премудрости, если высказывают предпочтение первому или второму разделу, последней или предпоследней проповеди.

Меньше века тому назад французская книга состояла из страниц, написанных по-латыни, в которых были вкраплены французские фразы и слова. Одна за другой шли выдержки, примечания, цитаты. В вопросах брака и завещания судьями выступали Овидий и Катулл; вместе с пандектами Юстиннана они приходили на помощь вдовам и сиротам. Духовное было столь прочными узами связано со светским, что они не разлучались даже на церковной кафедре: с нее поочередно звучали слова то св. Кирилла, то Горация, то св. Киприана, то Лукреция. Положения св. Августина и отцов церкви подкреплялись цитатами из поэтов. С паствой беседовали по-латыни, к женщинам и церковным старостам долгое время обращались по-гречески. Чтобы так плохо проповедовать, нужно было очень много знать. Иные времена, иные песни: текст берется по- прежнему латинский, но проповедь произносится на французском языке – и притом отличном! Евангелие даже не цитируется. Сегодня, чтобы хорошо проповедовать, можно почти ничего не знать.