Шрифт:
И за это можно обидеться на жизнь, за то, что каждую секунду, каждое мгновенье – она не состоит – из открытого окна с маленькой фигуркой человечка вдалеке, который еще не успел приблизиться и стать слишком большим, явным и говорливым.
В одном воспоминании, которое кажется не очень-то реальным, в этом воспоминании был такой рельеф: там протекала река, и у речки стоял наблюдатель, скажем, тот, кому это воспоминание принадлежит. А очень далеко на горизонте был такой довольно большой холм. И был закат. И на холме стоял мальчик с собакой. И они замерли на миг – и собака, и мальчик, и воздух – не было
никакого дуновения в воздухе. И наблюдатель поразился, как это он видит не только острые уши собаки, не только кончик ее хвоста, но даже прутик в руке у мальчика, он был виден как волос в воздухе. Это был миг зрения.
А это был звонок в дверь. И этот звонок нарушил тишину. Киса открыла дверь и впустила господина, он именно просочился в приоткрытую дверь, как ей показалось, из-за того, что был скользким, a скользким из-за того, что лысым. У него были почти по локоть закатаны рукава рубашки, и на нем не было пальто, хотя все еще была осень. И на руке, которую он вытащил из-за спины, чтобы поздороваться с Кисой, была татуировка: клетка, а в клетке птичка, и почти тут же вышел Сережа, и как раз эту руку он и пожал этому господину. Это оказался заказчик, для которого Сережа делал чертежи. То есть не сам заказчик, а его помощник. И они удалились в Сережину комнату, а Киса – в свою. А у Александра Сергеевича своей не было, и он удалился на кухню.
На кухне он подумал, что женщины – не люди. В лучшем случае, лучшие женщины – это полузверюшки-полудамы. А если они не люди, то какой с них спрос. Конечно, они рожают детей, и в этом случае господа от них зависят. Возьмут и перестанут рожать, и тогда господа вымрут. Потому что даже если они перестанут готовить и кормить, те не вымрут, сами как-нибудь. А вот если
обидятся все вместе и перестанут все вместе рожать, тогда вымрут. Но тогда и дамы вымрут. Останутся только зверушки, которые подолгу не обижаются друг на друга, они подлизываются и лижут друг друга.
И чтобы в двадцатом веке понять, что земля круглая, должен быть бесплатный транспорт и телефон. Потому что, например, завтра уже сегодня вечером обязательно нужно в Париж. Зачем? А чтобы посмотреть, есть ли там сегодня луна. Или тогда никого уже не надо учить состоянию. В этой школе по обучению состояний уже можно вести курс. Вот мячик подпрыгну, на солнце, а вот от него тень, ты запомнишь, как прыгала эта тень. А вот занавеска закрывает окно. Но в ткани есть такая дырочка, которую нарочно расковыряли для состояния, и вот в эту дырочку видна луна, ты это запомнишь?
Киса пришла на кухню к Александру Сергеевичу и публично при всех поцеловала его в губы. Это был такой длинный поцелуй взасос. А, собственно, и не было никого на кухне кроме них, даже слесаря не было. Никого... и на одном языке можно послать... а на другом пойти. И живому таракану в Москве Александр Сергеевич сказал — пошел на хрен. И таракан уполз, его не надо давить, он понимает по-русски.
И Александр Сергеевич подумал, что может она и не виновата, Киса, просто она гедонистка, и она питается не только мужчиной, но и самой жизнью. Она ее пьет, ест, смотрит, поглощает, и он каждую секунду живет, и в каждый миг она требует от момента жизни наслаждения. Этот миг должен наслаждать ее или тенью от дождя, или варварским запахом сырости. В общем, этот миг должен быть ее. Если же ей не дают наслаждаться, то она грустная, и реснички загибаются в обратную сторону. И все плохо. И тогда остается только удавиться. Этим гедонисткам надо выпить сразу все вино, и смешанное с водой и не смешанное, и смешанное с людьми в ресторане и не смешанное ни с одним персонажем, например, в какой-нибудь келье. А потом выпить три чашки крепчайшего чая, чтобы потом сердце болело, а потом – теннис при сорока градусах под прямым солнцем, чтобы была видна такая четкая тень от мячика. А потом сразу мороженое, а потом ангина и две недели температура сорок, и уже никакого тенниса и никакого мячика, а только такое нежное нытье в постели. А потом баня, чтобы два часа париться, чтобы вместе с потом вышли из тебя все козлы и зло, остался только сын божий у самого сердца, а утром печень болит. И ее нельзя вырезать, нельзя съесть. Она печень – для печени.
Нам надо поменять белье.
На кухне в шкафчике она взяла чистое белье и вернулась в комнату, чтобы оно было белоснежным и хрустящим, как снег в горах. А это грязное белье чтобы лежало у подножия гор. А когда грязная наволочка, как прошлогодний снег, уже лежала на полу, а чистая уже блестела под солнцем, надетая на подушку, Киса услышала, как кто-то опять позвонил в дверь, как Сережа открыл, и как кто-то прошел к нему в комнату. И она легла на чистое белье, и с вершины горы взглянула на грязное, которое уже таяло под солнцем и могло превратиться в грязную лужу.
– Что? – сказала Киса, когда Сережа вошел к ней в комнату.
Она почему-то испугалась чистого и грязного белья одновременно. Особенно то, что он видит – грязное. Но он только попросил зайти к нему в комнату, «на несколько минут, — сказал Сережа, — можешь?»
И через минуту в Сережиной комнате Киса увидела, кроме этого лысого господина, еще господина Ив.
И чтобы не смотреть ему в глаза, Киса посмотрела Сереже в глаза, и как только она посмотрела, он тут же увидел по ее глазам, что она спала с этим одноглазым господином. И ему даже показалось, что именно на этом грязном белье. Сначала он не поверил своим глазам. А когда в комнату вошел Александр Сергеевич, Сережа старался не смотреть ему в глаза, чтобы Александр Сергеевич по его глазам не увидел то, что Сережа увидел по ее глазам. Александр Сергеевич не понимал по-английски, но он понимал по глазам. И неожиданно для себя Сережа довольно бойко заговорил с господином Ив по-английски и встал так, чтобы Александр Сергеевич не мог видеть Сережиных глаз, зато мог видеть один глаз господина Ив, в котором ничего невозможно было прочитать, потому что никто в нем ничего не написал. Господи Ив согласился с ним по-английски, и тогда Сережа перевел Александру Сергеевичу на русский: что с этим господином он вместе ехал в купе, а потом оказалось, что он заказчик, а Сережа об этом ничего не знал, потому чего имел дело раньше только с его заместителями, а это один из них, и Сережа показал глазами в сторону лысого господина. И все начинало принимать естественный оборот: просто пришел в дом главный заказчик со своим заместителем. Но этот господин Ив ни с того ни с сего обратился к Александру Сергеевичу по-немецки. Александр Сергеевич ответил ему по-немецки. И в течение нескольких минут господин Ив что-то говорил Александру Сергеевичу по-немецки, и в конце этой речи лицо Александра Сергеевича резко изменилось: и улыбка пропала, и он смотрел то на Кису, то на господина Ив, то на него, то на нее, как бы мысленно приказывая им: лечь! встать! лечь! встать! «Неужели и до этогодошло»,— подумал он, потому что господин Ив сказал ему, что у сестры его друга, то есть сам он, Александр Сергеевич, просто друг Сережи, а Киса просто сестра. Так вот у Кисы, он так и назвал ее по имени, есть такая гирлянда: сцепленные вместе треугольники, которые, соединившись, дают квадрат. Она ему это показала, когда они с ней были в ресторане.
– Вместе с Кисой? – уточнил Александр Сергеевич.
– Да, вместе с сестрой вашего друга,— пояснил господин Ив.
И господин Ив хотел еще раз взглянуть на эту гирлянду, собственно, он для этого и пришел. И когда Александр Сергеевич смерил Кису с ног до головы взглядом и как бы мысленно раздел ее, она испугалась этого взгляда.
– Что он тебе сказал? – спросила она Александра Сергеевича по-русски.
Он не ответил.
Тогда она подошла к своему мужу и, обратившись к господину Ив и убив его своим ненавидящим взглядом, вежливо сказала ему по-английски: «Это мой муж, Александр Сергеевич».