— У тебя, Николай, курево есть? — И не дожидаясь ответа, сует почти полную пачку и похлопывает по кирзовому планшету. — Я запасся.

У Олейника на груди орден «Отечественной войны». Красивый и авторитетный орден. Такие дают только на передовой за храбрость в бою, уничтожение танков, взятие важных объектов. Мне остается завидовать. На передовой уже год, сколько представлений писали, и даже медали не получил. У полковых писарей и телефонисток и то минимум по медали. Кто как заслужил. Про телефонисток, ухмыляясь, говорят: «За боевые услуги», а то выражаются и похлеще: «За половые заслуги». Ну и хрен с ними!

С Олейником мы сходимся быстро. Парень из наших, деревенских. Уже потерял отца, убитого в сорок втором, не подает о себе вестей брат. Нашей семье пока везет. В госпитале получил два письма из дома и одно от отца. Старший брат Федор так и воюет под Ленинградом, уже старший сержант, награжден медалями. Олейник на «передке» с февраля сорок четвертого, а орден получил за форсирование Днепра. Был два раза ранен.

— Вот где досталось! На плотах в основном переправлялись, а у них скорость, сам знаешь, какая. Из пяти штук один до правого берега доплывал. Три американские амфибии нам выделили. Видел, такие утконосые? Быстро идут, бронированные и пулемет на носу. На них начальство и минометные расчеты переправлялись.

— Видел, — киваю я.

— Я еще позавидовал, что кому-то повезло, — продолжает Олейник. — А немец, как углядел эту технику, и весь огонь на них. Две машины на середине реки утопили, а третья, издырявленная, назад повернула. И ее добили. Уже на отмели. Только брызги полетели. Двое или трое успели выскочить. Но все равно форсировали мы Днепр.

Мы снова расходимся — каждый к своему взводу. День проходит, в общем, спокойно. Небольшой заслон впереди сбивают танкисты и самоходчики. Рев моторов, звонкие хлопки пушек, пулеметные очереди. Мы идем уже мимо разбитых противотанковых орудий, трупов в мышиного цвета мундирах. Но ни один бой не обходится без потерь. Снова видим догорающую, с сорванной башней, «тридцатьчетверку». Еще одну с выбитыми передними колесами и порванной гусеницей отволокли в сторону. Танкисты роют могилу. Братскую, видимо, на весь экипаж.

Чертовы эти Карпаты! Места красивые. Будь я тогда пообразованнее, сказал бы, что сказочные. Какие небесные или земные силы вознесли на сотни метров вверх ярко-зеленые, чуть тронутые желтизной, огромные холмы! Идут от горизонта до горизонта горы, теснины, большие и мелкие речки, среди которых разбросаны хутора. Богатые по нашим понятиям.

Взводом прочесываем рощицу на склоне холма и хутор. Отсюда утром обстреляли колонну. Дом просторный, крытый потемневшим от времени тесом. Большой двор, молотилка, хозяйственный инвентарь.

— Кулачье хреново! — ругается Леонтий.

Хозяин в грубой свитке, широких штанах и диковинных башмаках-чоботах. Семья, человек восемь, смотрит на нас выжидающе и заискивающе. Хозяину лет сорок, темные мозолистые руки. Жена, дед с бабкой, дети лет от семи до тринадцати. Молодежи нет. Конюшня пустая. В большом хлеву корова с теленком и бычок Несколько овец, куры. Но видно по всему, что лошадей и крупный скот хозяин спрятал. И молодежь попряталась.

— Где сыновья? — спрашиваю я.

Хозяйка приносит кувшин молока литров на десять и вино в стеклянной оплетенной бутыли. Беда лезет было понюхать вино. Я делаю знак, чтобы не трогал. Хозяин объясняет, что сыновья все здесь (двое мальчишек), а дочка у тетки в соседнем хуторе. Лошадей немцы угнали. Все это переводит мне Грищук.

— Хозяин просит его не обижать. Он красных армейцев и вчера и позавчера кормил. Добрый дядя! — нехорошо ухмыляется Грищук

— Не отравленное? — спрашиваю я, показывая на посудины.

— Ни! Он же знает, что мы его усадьбу сожжем и никого не пощадим, если что худое замыслит.

— Не болтай лишнего, — обрываю я Грищука. — Мы с детьми не воюем.

— Так, так, — кивает хозяин и делает попытку улыбнуться мне.

Вижу, что Грищука он боится. Бойцы за последние дни оголодали. Тылы отстали, кормежка слабая.

— Если есть лишний хлеб, картошка, покорми бойцов, — говорю я.

На войне нет лишнего хлеба. Я это прекрасно знаю. Но давно уже прошли времена, когда я робел попросить еду. Хозяйка со старшим сыном приносят чугун вареной картошки и полторы ковриги пшеничного домашнего хлеба. Я невольно сглатываю слюну. Леонтий Беда быстро раскидывает картошку. Джабраилов режет хлеб острым трофейным ножом. На два десятка бойцов достается по неполной кружке молока, небольшому ломтю хлеба и одной-две картофелины.

Меня охватывает злость. Я смотрю на хозяина почти с ненавистью. Добротные постройки, сараи, несколько хлевов и загонов. Всю войну сытно и в тепле прожил, а у меня каждый день люди гибнут. Голодные, в обносках.

— Сволочь, — бормочу я себе под нос, но хозяин, «не понимающий по-русски», чутко схватывает недовольство русского офицера. — Леонтий, глянь в погребах. Может, там оружие…

В погреба мы уже заглядывали, и Леонтий докладывает, что оружия там нет, а сала, картошки и зерна хватает. Мне хочется не только накормить своих бойцов, но и принести хоть немного еды для остальной роты. Хозяин что-то говорит жене. Та приносит два больших куска желтого, пахнущего свечкой сала, еще картошки и молока. Я тоже жадно выпиваю кружку и съедаю ломоть хлеба с салом и картошкой.