Но я, устав от лежания на госпитальных койках, любил пошататься по Ивано-Франковску. Старый город западного типа отличался от наших русских замысловатой архитектурой костелов, старинных домов, брусчаткой, парком в центре города со множеством мостиков. Мои соседи больше налегали на вино и карты. Многие обзавелись подругами. Бродить по зимним улицам желающих находилось мало.

Однажды занесло меня на городское кладбище, с богатыми каменными памятниками, крестами, склепами. Дверцы многих склепов были выбиты. Я заглянул в один из них. Две половинки полукруглого алюминиевого саркофага с окошечком на верхней крышке. Разбросанные тонкие кости, похожие на детские, череп, и что больше всего меня поразило — длинные, хорошо сохранившиеся пряди рыжеватых волос. Я кое-как разобрал надпись на массивном гранитном кресте. Что-то вроде «любимой, дорогой Марии или Эльзе». Имя я забыл, но по датам понял, что еще перед Первой мировой здесь похоронили молодую женщину.

В некоторых склепах виднелся темный грязный лед. Лезть в них я не рискнул. Вдруг кто-то окликнул меня, и я мгновенно выхватил из кобуры подаренный «парабеллум». Это оказался сторож, старик в аккуратном полушубке и меховой кепке с козырьком. Он поздоровался и поинтересовался: «Кого пан офицер ищет?»

— Так, смотрю, — пожал я плечами. — Красивое кладбище. А кто склепы сломал?

— И наши, и ваши, и немцы, — рассудительно перечислил старик. — Кто с ружьем приходит, тот и хозяйничает.

Кладбищенский сторож-«западник» совсем не был похож на наших сторожей, бородатых, неряшливо одетых. Хотя и в возрасте, лет семидесяти, с аккуратно подбритыми висячими усами, чисто одетый, он больше напоминал среднего достатка хозяина. Упоминание о том, что склепы ломали и наши бойцы, мне не понравилось, но я спорить не стал. Поговорили еще о том о сем. Прощаясь, сторож посоветовал:

— Вы, пан офицер, молодой, поберегите себя. Не надо одному в такие места ходить.

Была у меня и короткая любовная история. Познакомился с телефонисткой-сержантом из узла связи. Погуляли, пригласил к себе. На последние деньги купил вина, чего-то сладкого, побыли ночь-другую. А потом у меня ее легко отбил капитан-связист. Чего-то он ей наобещал. Она, не смущаясь, сразу перекинулась на более выгодного ухажера. Но капитан ее обманул, вскоре выписался из госпиталя и уехал. Так я впервые столкнулся с женской неверностью. Переживал, материл в душе девку. А потом понял, что она чего-то надежного искала, может, с капитаном уехать и жить собиралась.

А я кто? Младший лейтенант, взводный, у которого на фронте своей землянки и то нет.

За четыре с лишним месяца госпиталей у меня было много времени подумать и порассуждать. Пусть кто-то усмехнется, примет за красивые слова, но я твердо осознал, что такое фронтовое братство. Вспоминал своих друзей, и погибших, и выживших. Как ни жестока война, а выжил я благодаря помощи, умным советам опытных товарищей. Леонтий Беда сколько раз меня от пуль подальше отпихивал. Ротный Илюшин и солдат, и офицеров, как мог, берег, не боялся с начальством цапаться. Может, поэтому на батальон его не ставили.

И здесь, в госпитале, как мы провожали тех, кто выписывался! Плакали, когда расставались, клялись, что обязательно встретимся, обменивались адресами. Сватали друг друга за своих сестер, племянниц. Переживали расставание искренне. К сожалению, адреса терялись, а будущая послевоенная жизнь окажется для большинства фронтовиков, как и для всех советских людей, тяжелой. Не до поездок к однополчанам. Но это все в будущем. А 12 февраля 1945 года меня вызвали на медицинскую комиссию, долго мяли, щупали руку. Рана, хоть и зажила, но подвижность полностью не восстановилась. Жаловаться не стал, сказал, что все нормально. Четыре с лишним месяца госпиталей надоели до чертиков, и я попросился на выписку. С одной стороны, перспектива снова оказаться на передовой не слишком радовала. Но война уже близилась к концу, и я хотел непременно участвовать в последних боях, штурме Берлина, а войти в Берлин мы мечтали все.

Как это обычно случается, в свою часть я не попал. Мои однополчане за эти месяцы ушли далеко на запад. Кто жив, а кто погиб, я не знал. Направил пару писем, но ответа не получил. Возможно, письма затерялись, пока меня переводили из госпиталя в госпиталь.

Покантовался пару дней в резерве, потом меня и еще несколько офицеров направили в Польшу, в распоряжение штаба 38-й армии Четвертого Украинского фронта. В свежих газетах и по радио писали о боевых делах этой армии, которой командовал генерал-полковник Москаленко К. С. В тяжелых зимних условиях армия преодолела укрепленные районы Западных Карпат, заняла города: Горлице, Ново-Сонч, Андрыхув, Бельско-Бяла. Приводились цифры немецких потерь, но и армия потеряла большое число людей, тяжелого вооружения и заняла оборону на западе Польши, на границе с Чехословакией.

Меня вдруг вызвали в особый отдел. Пока шел, чего только не передумал. Наверное, где-то языком лишнего ляпнул, а теперь возьмут за жабры. Может, того «западника» с его родней бандеровской вспомнили?

Но разговор пошел о другом. Вели его, как я понял, особисты из штаба армии Четвертого Украинского фронта. Прощупали мое настроение, задали кучу вопросов. Почти все о моей личности им было известно: откуда родом, кто мать-отец, где воевал. Предложили мне должность командира взвода отдельной штрафной роты армейского подчинения.

— За что? — только и сумел спросить я, буквально ошеломленный свалившимся наказанием.

Дело в том, что, несмотря на свой сравнительно солидный срок нахождения на фронте, о штрафных частях я знал очень немного. Порой они воевали где-то рядом с нами, и начальство, определяя объект наступления, упоминало, что справа или слева будут действовать штрафники. Что-то большее знали командиры батальонов. Нам со штрафниками контактировать не то чтобы запрещали, но держали поодаль. Издалека я как-то видел колонну бойцов. Они мало чем отличались от нас. В таком же старом обмундировании, с погонами, с оружием. Знали мы, в штрафные роты посылают уголовников, провинившихся по-крупному солдат и офицеров и, как правило, кидают на прорыв особо опасных участков. Смертники!