– Я уже докладывала – в искусство!

Совсем трезв. Наркоман Петр Арефьевич. Стальные губы Галанихи – все это ново.

И во рту железный привкус. Как кровь.

– А что же он сейчас такой веселый?

– Кто?

– Петр Арефьевич?

– На дозе. Широнутый!

Из квартиры Арбузовых билась песенка – карамелька про погоду в доме.

– Бздника! – тихо сказал Голубев.

– Что-что?

– А, это я всякую попсу, всякий китч так называю!

Галаниха отчетливо рассмеялась. До икоты:

– Ик, ик… Точно, в цель! Да вы снайпер, голубчик Голубев! Я назвала бы тебя Шерстобрюховым.

– Почему?

– Для куража.

И все же ее сливовые глаза были искусственными, и губы из искусственного каучука. Одно слово – искусствоведка. Искусственная ветка! Действительно соседка? Или подсунули?

6

На зеленом «рафике», оставшемся еще от старой страны, четким шрифтом было начертано: «Не верь тормозам и… жене». Юморист-водитель ехал вразвалку, не пропускал Голубева, хотел, чтобы Иван Дмитриевич зарубил афоризм на носу до конца своей жизни.

Пропикал сотовый. И из него донесся знакомый шип. Неужели Наташа? Их старая окостеневшая игра: то «Му-у-у!», то «Р-р-р-гав», то «Ш-ш-ш». Она: «Ш-ш-ш! Верь жене! Господин Голубев, мы вчера явно погорячились. Возвращайся домой, я тебя очень прошу. На коленях умоляю. Не верь ни-че-му. Я тебя люблю, люблю, люблю, глупенький. Задыхаюсь от любви! Знаю, что ты был у Арбузовых. Там Галаниха щеголяла. Молчу, молчу. Не будем ничего разрывать. Ведь и ты, и ты без меня пропадешь. Помнишь, в детстве в букваре читали. Как в одной клетке жили вместе лев и собачка. Когда собачка сдохла, от тоски, то и лев лапы откинул. Я не знаю, ты кто – Лев или Собачка. Лев! Но возвращайся. Я всю ночь не спала. Мне виделась какая-то мура. Сейчас про эту муру расскажу».

– Наташа, погоди чуток, трасса забита.

– Ничего. Ты тихонечко слушай. Верь жене и тормозам.

– Гмм… Мы разве помирились? – понизил голос Голубев.

– Забирай свои рубахи из дурацкой гостиницы. Там свихнешься. Это я вчера Арбузовым позвонила, что ты к ним заглянешь, вот они и званый ужин сбацали, – она кричала в телефонную трубку. Потом сделала паузу и сбавила обороты:

– А виделись мне, дорогой мой муженек, застывшие призраки, плавающие в зеленом сумраке. Пятеро за столом. Один – хомяк в бакенбардах. Другой – с выдвинутой челюстью, в рабочей кепке. Старушка разливает из кувшина… вино, компот – не знаю… И над столом керосиновая лампа кадит. Вообще жуть! Стивен Спилберг или Кинг. Вместе.

«Вот как, – подумал Иван Дмтриевич, – и в нее микробы проникли. Скоро весь мир…»

– И как на твой вкус Галаниха – свежа? – перешла на другой, фальшиво-игривый тон трубка. – Ваня, голубчик, поверь – я нисколько не ревную. Одно прошу: не верь Галанихе, что Петр Арефьевич того… с наркотиками связан. Да ты погляди на его сияющую мордуленцию. Такие наркошами не бывают, природа не та… Он чист, как поцелуй ребенка.

Дался Наташе этот Арефьевич. То, что он с Галанихой кувыркался, – это ее не щекочет, а вот Арефьич – да!

Но и ему самому, Голубеву, следует быть попроще:

– А я как раз и думаю, что он к этому типу относится. Увлекается больно.

– Ну вот, а еще я старый пароход видела в этом сне. Сон это или чего?.. Вань, ты же психиатр?.. Ты меня слышишь?

– Отлично слышу. Слушаю.

– Может, это еще и жутче? Скажи, а на речных пароходах тоже классы есть и трюмы?

– Были когда-то. Сейчас – шут его знает.

– Ну! И я тебя, тебя на этом пароходе видела. Копия – ты. Вначале вы с девушкой по палубе фланировали, потом зашли в ресторан… Рестораны есть на плавсредствах?..

– Валом, в каждом углу.

– Отстань. Пароход или теплоход «Чайковский» называется. Не «Петр Ильич Чайковский», а просто «Чайковский». Вы зашли с девушкой. Девушка бритая. Догадался кто? Твоя, эта, не хочу называть. Ресторан. Пианино. Она по клавишам бацнула. Складно, мурку какую-то, вроде «Я играю на гармошке». А потом – опять зеленый сумрак, как на той картине, раньше рассказывала. Вижу иллюминатор, вода плещется. Вы целуетесь, больше ничего. Ты в нее губами тычешься – лицо, лоб, затылок, руки, всю целуешь без разбора. Сон, глупости. Скажи, это сон! Сон по Интернету. Ну да прости, прости ты меня. Прости, это я вчера виновата. Я!

Он кашлянул в телефон, будто горло прочищал:

– Сумма квадратов двух катетов равна квадрату гипотенузы.

– Чего-чего? От пациентов надышался? – Она обиделась. Так и надо, пускай! Тоже мне, Мата Хари [27] .

– Пифагоровы штаны во все стороны равны. Надышался! – пошевелил губами Иван Дмитриевич, и громче: – Ладно – мир-дружба. Я вернусь.

И выключил свою «Нокию».

Он помнил этот теплоход «Чайковский». Это было двадцать лет назад, когда Голубев был студентом-первокурсником. И табличку в рамке. Под стеклом сообщалось о том, каким великим композитором был П. И. Чайковский. Поразило тогда вот что: великий национальный композитор умер странно, в числе десятка среднестатистических лиц. От холеры. Выпил стакан воды, а с ним и вибрионов. И ВЕЛИКИЙ, ВСЕМИРНЫЙ ушел из жизни, которая хрупка, как скорлупа перепелиного яйца. Пили эту воду какие-то асессоры, половые, простейшие, хромосомы, никому не нужные дурочки и дурни. Ничего, проморгались в сортире. А тут Петр Ильич, автор «Лебединого»! Но кто же это все распределяет, кого на цугундер, а кого еще на три десятка лет краковяк выплясывать? Почему малюточка, кроха выбегает за мячиком на проезжую часть и… – всмятку, колесом джипа, в котором едет браток-бандюга?