Это чувство тревоги знакомо каждому конструктору. Я не сомневаюсь, что, так же как и я за Пионтковского, не раз волновался Туполев за Громова, когда тот первым поднимал в воздух его машины и особенно когда проводил ответственнейшие испытания при подготовке к полёту через Северный полюс.

С Пионтковским меня связывает не только долголетняя совместная работа по созданию новых самолётов, но и ещё одно важное событие в моей жизни. Мы одновременно вступали в партию, и нас принимали на одном партийном собрании.

Собрание происходило в большом ангаре, приспособленном под клуб. Ангар был полон. И, несмотря на то, что все были свои, знакомые люди — рабочие, механики, все, с кем каждый день встречались в цехах завода, на аэродроме, в конструкторском бюро, — ощущение взволнованности не оставляло меня ни на минуту.

Один за другим выходили на эстраду, к президиуму, подавшие заявления рабочие и инженеры.

Вдруг в зале сильно зашумели, все головы повернулись к выходу. Раздались аплодисменты. Обернувшись, я увидел характерную высокую сутуловатую фигуру человека в лёгком светлом пальто, с расшитой тюбетейкой на голове. Его провели в первый ряд. Свободное место было рядом со мной, и его усадили на это место. Я так был переполнен ожиданием предстоящего, что сначала и не понял, кто оказался моим соседом. И только когда он, приветливо улыбаясь из-под густых усов, протянул мне руку, я увидел, что это Алексей Максимович Горький. Можно представить мое удивление...

Алексей Максимович тяжело дышал и всё время курил. Не успеет докурить одну папиросу, достаёт другую, прикуривает от первой. Оглядев зал, он вполголоса обратился ко мне:

— Говорят, и вы сегодня вступаете в партию?

Я кивнул головой.

— Волнуетесь?

Я хотел было сказать, что не волнуюсь, но совести нехватило сказать Горькому неправду и я ответил:

— Очень волнуюсь, Алексей Максимович.

В это время Юлиан Пионтковский, стоя на трибуне, рассказывал о своей жизни, о том, как он, слесарь-моторист, в 1917 году работая в одном из авиационных отрядов, загорелся желанием стать лётчиком, сам выучился летать, затем поступил в авиационную школу, уехал на фронт, стал инструктором школы лётчиков и, наконец, лётчиком-испытателем...

— Есть ли вопросы? — спросил председатель.

Из зала раздались возгласы «знаем, знаем» и аплодисменты.

— А это кто? — спросил Горький, указывая взглядом на Пионтковского.

Я ответил:

— Мой друг, лётчик-испытатель Пионтковский.

— Ну вот видите, как вашего друга приветствуют, и вы не волнуйтесь.

Сказав это, Алексей Максимович присоединился к собранию, встретившему аплодисментами результаты голосования за приём Пионтковского в партию...

Только назавтра, успокоившись от возбуждения, я был способен в полной мере оценить вчерашнее событие и удивительную встречу с Максимом Горьким в такой знаменательный день моей жизни...

Обаятельный, светлый образ Серова, Героя Советского Союза, лётчика-испытателя, в прошлом уральского рабочего, запечатлелся в моей памяти как образ легендарного русского богатыря, виртуоза высшего пилотажа, человека с душой орла.

Лётчик-испытатель Михаил Михайлович Громов — высокий, худой, на вид сухой, холодный и даже неприступный. На самом деле это очень мягкий и деликатный человек, спортсмен с головы до пят, по-мальчишески увлекающийся всеми видами спорта и особенно лошадьми.

Из лётчиков-испытателей Громов наиболее грамотный технически, культурный и содержательный человек. Он много читает, любит музыку, ценит в жизни красивое и сам пишет книги.

Пример бережного и любовного отношения к лётчикам-испытателям показывает товарищ Сталин. Мы, конструкторы, не раз слышали его требование заботиться о полной безопасности лётчиков-испытателей при опытных полётах, создавать все условия для успеха в их сложной и опасной работе.

Товарищ Сталин лично знает наших основных лётчиков-испытателей. Он внимательно прислушивается к их голосу, и их мнение по поводу того или иного самолёта играет не последнюю роль при выборе для массового производства новой машины.

После первой встречи с товарищем Сталиным мне приходилось еще не раз встречаться с ним по работе, и всё больше и больше раскрывается передо мной образ великого человека.

Сталин во всём, что касается лично его, исключительно прост.

Одевается он просто. До войны он носил обычно серый френч особого типа — даже, собственно, не френч, а удобную, не стесняющую движений тужурку, — такого же материала серые брюки и лёгкие удобные сапоги из мягкой кожи.

Во время разговора он мягко прохаживается по кабинету. Слушая собеседника, очень редко перебивает его, даёт высказаться до конца.

Я заметил, что на заседаниях в правительственных учреждениях ему часто посылают записки. Он всегда прочитает записку, сложит аккуратно и положит в карман.

Ни одна из них не остается без внимания.

Сталин не терпит поверхностности и совершенно безжалостен к тем, кто при обсуждении какого-нибудь вопроса, выступая, проявляет незнание дела. Таких людей он остро критикует, поэтому выступать легкомысленно в его присутствии отпадает охота раз и навсегда.