Прокурор тем временем продолжал читать со своего листа:

— Согласно законам штата Нью-Айленд [2] , вы были осуждены за терроризм и приговорены к смертной казни на электрическом стуле. Казнь должна состояться сегодня, во вторник двадцать второго апреля две тысячи восьмого года, в десять часов утра по местному времени. Вы осведомлены об этом? — Прокурор умолк и пристально уставился на Абдулу. Тот молча то ли кивнул, то ли мигнул, и прокурор, сочтя это достаточным подтверждением, продолжил, уже не глядя в документ: — Так вот, казнь сегодня не состоится. Губернатор штата вас помиловал. Смертную казнь вам заменили на пожизненное заключение. — Пауза. Затем, снова глядя в бумагу: — Сегодня вас переведут в соответствующую тюрьму, где вы будете отбывать остающуюся часть заключения (иронию этой «остающейся части» никто, похоже не заметил). Конвой за вами уже прибыл. — И прокурор умолк, теперь уже окончательно.

Неизвестно, какой он ждал реакции на свои слова от Абдулы, но не дождался никакой. Абдула ему просто не поверил и потому оставался стоять спокойно, ожидая продолжения. Ему ли не знать всех этих гяурских штучек? — От смертника никогда не известно, чего ждать: какой-нибудь замухрышка вдруг такую прыть покажет, полдюжины охранников по углам раскидает; в иных случаях, слышал Абдула, приходилось смертника из камеры буквально пожарными крюками выковыривать, — недаром накануне из камеры стол со стулом вынесли и за решетчатою дверью всю ночь, сменяясь, продежурили охранники. А вот у русских, говорят, и того проще: ничего смертнику заранее не сообщают, а неожиданно пристрелят прямо в камере, а тело потом те же бедолаги заключенные вынесут и кровь с мозгами со стенок смоют. Ковров там нет, беречь нечего… Ну, здесь, хвала Всевышнему, не Россия. Крюками выковыривать или прямо в камере стрелять не станут, а вот так, постараются сперва расслабить, успокоить, помилование смертнику пообещать… Он и пойдет покорно, как баран, «в соответствующую тюрьму» за «остающимся сроком»… Но Абдула не баран. Когда помилование, акт показывают.

— Акт покажите! — прохрипел он и сам удивился: чего это я расхрипелся? — А, завтрак еще не давали, в горле пересохло!

— Вот, распишитесь, что с Актом о помиловании ознакомлены! — один из помощников поднес лежащий на папке еще один лист бумаги и протянул авторучку, а прокурор развернул документ, который перед этим зачитывал, лицевой стороной к Абдуле.

Быстро читать английские буквы Абдула не умел (арабскую вязь не умел тем более), но акт и без чтения выглядел солидно: сверху герб штата, под ним — жирный внушительный заголовок, затем аккуратные строчки текста крупными буквами, внизу листа — размашистая подпись и розовая печать с таким же гербом, как вверху.

Конечно, в наше время любой мальчишка на цветном принтере и не такое сварганит, люди доллары печатают, а не то, что подпись с печатью нарисовать, но, чувствовал Абдула, на такой подлог эти гяуры не пошли бы.

Так что, расписываться, нет? — Можно, конечно, и расписаться… Абдула едва не потянулся к протянутой авторучке, но привычка ни в чем не идти неверным навстречу взяла свое. Абдула не двинулся.

На лице у прокурора стало появляться недовольное недоумение, но тут всех отвлек какой-то шум при входе: все это время дверь камеры стояла нараспашку.

На пороге стоял разносчик пищи в тюремной синей «пижаме» с подносом на вытянутых руках и растерянно озирал неожиданную компанию. Наконец, его взгляд остановился на директоре тюрьмы:

— Завтрак для заключенного, сэр!

Выражение лица у прокурора стало еще более недовольным:

— Разве осужденный еще не завтракал? Ведь завтрак по расписанию в семь?

— Так, в семь… — проговорил директор тюрьмы слегка смущенным тоном, едва успев проглотить непрошенное «сэр»: прокурор не был его начальником, хотя, безусловно, относился к тем лицам, с которыми не стоит портить отношения. — Но осужденный Абдула Мехмет выговорил себе право совершать молитву… э-э… намаз до завтрака. Иначе он отказывался принимать пищу!

Под конец фразы голос директора окреп: морить заключенных голодом — такое не одобрил бы никакой прокурор Соединенных Штатов!

Абдула тоже приосанился, вспомнив, как добивался привилегии утреннего намаза и как добился ее всего за два дня — твердость, твердость! Конечно, ничего не мешало совершать намаз и после завтрака: мусульманин не раб предписаний и норм, он всегда свободен поступать сообразно обстоятельствам, не то, что эти гяуры, у которых каждый шаг обставлен таким числом инструкций и запретов, что никакой тюрьмы не надо, они сами в себе всегда носят свою тюрьму! Вот и тогда: заключенный от пищи отказывается? — Да пусть хоть подохнет! — Нет, сам директор уже на второй раз примчался, когда он снова от завтрака отказался (обеды и ужины Абдула поедал исправно), и сообщил, что Абдуле разрешается завтракать на час позже.

— Освободившееся время вы можете использовать по собственному усмотрению, — сказал он под конец.

— Мне нужен коврик для молитвы! — буркнул Абдула.

— Коврик? — не сразу «врубился» директор. — Хорошо, хорошо! Мы посмотрим, что можно сделать!

Коврик доставили на следующий день к вечеру. Из-за него Абдула шуметь уже не стал, но собирался, если бы доставку задержали.

Теперь можно было бы еще вдоволь покуражиться, усесться с завтраком поудобнее, растянуть его минут эдак на двадцать, пусть потопчутся, понервничают… Но Абдула вдруг почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска, ни глотка. Ни тепловатый бурый кофе, ни ватный хлеб, ни безвкусное масло, ни приторный джем (сегодня — желтый абрикосовый) его сейчас совершенно не прельщали. (Кофе ему всегда приносили тепловатым: «Горячий — в семь утра!» — заявил ему разносчик, когда в первый раз принес завтрак по новому расписанию. Но Абдула как раз предпочитал такой вот тепловатый, поскольку все равно этот напиток ни капли не походил на то, что знающие люди называют словом «кофе».)

— Не хочу завтрак, — проговорил Абдула.

Прокурор с начальником тюрьмы переглянулись и облегченно вздохнули. Они правильно оценили слова Абдулы не как демонстрацию, а как простое проявление отсутствия аппетита: люди перед казнью сплошь и рядом отказываются от еды.

— В таком случае мы можем отправляться? — спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, пошел вон из камеры (про подпись Абдулы он, видимо, забыл).

Времени на сборы не полагалось: никаких личный вещей у Абдулы не было. Все, что на нем, и даже зубная щетка, было тюремным.