"Это один из самых умных людей в России", – заметил о нем Пушкин, и редкий человек, знавший драматурга, не повторил того же. А это были разные люди, каждый со своим представлением об уме (вспомним рассуждения грибоедовской героини: "...что гений для иных, а для иных чума..."). Обаяние личности Грибоедова было неодолимо. Показательны отзывы о нем педанта и службиста (по–своему неглупого) Н. Н. Муравьева–Карского. "Человек весьма умный и начитанный, – брюзжит полковник при первом знакомстве с поэтом, – но он мне показался слишком занят собой". Чуть позже он через силу, явно нехотя, признает: "Человек сей очень умен и имеет большие познания". И наконец, не может уже подавить невольного восхищения: "Образование и ум его необыкновенны".

Ум Грибоедова воспринимался в качестве абсолютной величины, чуждающейся ограничительных определений (таких, например, как "практический", "язвительный", "книжный" и т. п.). Это необходимо подчеркнуть хотя бы с той целью, чтобы не сводить разговор об уме Грибоедова к нередкому, к сожалению, в критической литературе суррогату: политическому скептицизму. Вспомним одного из первых биографов писателя, благонамеренного его почитателя Д. А. Смирнова, простодушно убежденного в том, что "Грибоедов, собственно, не принадлежал к заговору (декабристов)... уже потому не принадлежал, что не верил в счастливый успех его. "Сто человек прапорщиков, – часто говорил он, смеясь, – хотят изменить весь государственный быт России!" ["Беседы в Обществе любителей российской словесности при Московском университете", М., 1868, вып. 2, с. 20.]. От кого слышал биограф об этой фразе? Ближайшим друзьям драматурга запомнилось нечто противоположное. С. Бегичев вспоминал, как Грибоедов однажды сказал, "что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся, – продолжает Бегичев, – и отвечал: "Бред поэта, любезный друг!" – "Ты смеешься, – сказал он, – но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?" И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль". Декабрист П. Бестужев писал, в сущности, о том же: "...Грибоедов – один из тех людей, на кого бестрепетно указал бы я, ежели б из урны жребия народов какое–нибудь благодетельное существо выдернуло билет, не увенчанный короною для начертания необходимых преобразований". "Способности человека государственного" в Грибоедове несомненны и для Пушкина.

Но и эти "способности" не исчерпывали ни гения Грибоедова, ни высшей цели его жизни – жизни, исполненной крутыми поворотами судьбы.

В юности Грибоедов избрал ученое поприще. Получив редкое по тем временам систематическое, глубокое и разностороннее образование, он готовился уже к испытаниям на звание доктора прав. Отечественная война 1812 года круто изменила жизненные планы. Сложившийся ученый стал корнетом гусарского полка.

Сразу же после войны он вышел в отставку, чтобы отдаться давно уже осознанному призванию – поэзии. Пришлось, однако, считаться с прозой жизни: средства существования могла обеспечить только служба. "Что за жизнь!.. – посетует Грибоедов в 1819 году. – Да погибнет день, в который я облекся мундиром иностранной коллегии", "...кончится кампания, – мечтает он в 1827–м, – и я откланяюсь. В обыкновенные времена никуда не гожусь... Я рожден для другого поприща".

До конца дней своих не сможет Грибоедов сбросить мундир и отдаться своему призванию. Не сможет он и равнодушно, механически "исполнять обязанности" – будет щедро отдавать ум, дарования, энергию не службе, нет, – а служению отечеству. После его смерти Н. Н. Муравьев найдет в себе силы, чтобы честно сказать: "...Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте... он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию... не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места".

Деятельный ум Грибоедова вызревал в жизненных испытаниях. "Вот еще одна нелепость, – записывает он в дневнике, – изучать свет в качестве простого зрителя. Тот, кто хочет только наблюдать, ничего не наблюдает, так как, будучи бесполезным в трудах и отяготительным в удовольствиях, он никуда не имеет доступа. Наблюдать деятельность других можно не иначе, как участвуя лично в делах..." Потому и дипломатическое поприще, столь блистательно им освоенное, было для него узким. Проект Российской Закавказской компании, явившийся итогом его изучения Востока, сложился в мыслях человека той эпохи, когда, по выражению Пестеля, "дух преобразования заставлял умы клокотать".

Для обывателя проект этот представлялся одним из грибоедовских чудачеств. "Когда Грибоедов ездил в Петербург, увлеченный воображением и замыслами своими, – иронизирует Н. Муравьев, – он сделал проект о преобразовании всей Грузии, коей правление и все отрасли промышленности должны были принадлежать компании наподобие Восточной Индии. Сам главнокомандующий и войска должны были быть подчинены велениям комитета от сей компании, в коем Грибоедов сам себя назначал директором, а главнокомандующего членом; вместе с сим предоставил он себе право объявлять соседственным народам войну, строить крепости, двигать войска и все дипломатические сношения с соседними державами". Узкий честолюбец, Муравьев и подозревает в проекте прежде всего честолюбивые помыслы; профессиональный военный, он не способен оценить основную созидательную идею замысла возрождения полудикого края "для новой, неведомой ему жизни"; не война, а зиждительный труд увлекает воображение Грибоедова: "Никогда войско, временно укрощающее неприятеля или готовое только истребить его, не может так прочно обуздать и усмирить вражду, как народонаселение образованное и богатое, которое оттеснит до крайних пределов варварские племена или примером своим и обоюдностию выгод сольет их с собою в один состав, плотный и неразрывный. Таким образом, при расчистке лесов или водворения усадеб и хлебопашеств исчезают хищные звери..."

Нет, не случайно педанту и рационалисту Муравьеву Грибоедов представлялся странным человеком. Ум Грибоедова был тоже по–своему очень практичным – но и крылатым, обгоняющим время, поистине свободным. И эта свобода определяла грибоедовский стиль повседневного поведения, чуждающегося строгих этикетных норм, манеру его речи, вдохновенной и захватывающей, его несветскую откровенность, его просветительское вольнодумство. Конечно, особенно с годами, Грибоедов умел "властвовать собою". Но прав ли Вяземский, писавший на склоне лет о Грибоедове: "Вообще, не был он вовсе, как полагают многие, человеком увлечения: он был более человеком обдумывания и расчета"? Вспомним, что сам мемуарист, рекомендуя драматурга А. И. Тургеневу, писал в 1824 году: "Познакомься с Грибоедовым: он с большими дарованиями и пылом", – а в 1828–м, – наблюдая за Грибоедовым и Пушкиным, с удовольствием отмечал: "В Грибоедове есть что–то дикое... в самолюбии: оно, при малейшем раздражении, становится на дыбы, но он умен, пламенен, с ним всегда весело. Пушкин тоже полудикий в самолюбии своем, и в разговорах, в спорах были у него сшибки задорные".

"Человек обдумывания и расчета" – и "с пылом", "пламенен". Очевидно, так оно и было: и то, и другое. Раскованность поведения Грибоедова – при его уме – вовсе не была плодом простодушия. "Главными отличительными его свойствами были, сколько я мог заметить, – писал Кс. Полевой, – большая сила воли и независимость в суждениях и образе жизни... он не находил ничего невозможного для ума и воли..."

Грибоедов был дипломатом и экономистом, историком и лингвистом, музыкантом и композитором. Но главным делом своей жизни он считал поэзию ("Поэзия!!! Люблю ее без памяти, страстно"); она воспринималась им как средство преобразования жизни – поэзия, находящая отклик в сердцах людей, воспламеняющая и (вдохновляющая их– Такая поэзия требовала от поэта глубоких и разнообразных знаний. "Талант, – по определению Грибоедова, – есть способность души принимать впечатления и живо изображать оные; предмет – природа, а посредник между талантом и предметом – наука". Такая поэзия должна быть мужественной и действенной.