Шрифт:
Когда день отъезда Грибоедова был окончательно назначен на 27-е число месяца реджеба, Зограб–хан, казначей шаха, привез предназначенные шахом посланнику и его свите подарки.
Посланник получил орден Льва и Солнца 1-й степени, украшенный алмазами, золотое с финифтяной отделкой ожерелье к тому же ордену, богато вышитую большую кашемировую шаль, две другие превосходного качества, жемчужное ожерелье, мешок с тысячью голландских червонцев, прекрасную лошадь с золотой уздечкой, украшенной драгоценными камнями, золотую цепь и седло, сплошь покрытое золотом.
Первый секретарь посольства, Мальцов, получил орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Второй секретарь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Грузинский князь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Мирза–Нарриман — две шали.
Дадаш–бег — орден и кашемировую шаль.
Наконец, казачьим офицерам были розданы золотые медали, а солдатам серебряные.
Все члены посольства были в восторге, получив эти бесчисленные доказательства щедрости персидского монарха; только одно лицо не разделяло общего удовольствия, именно Рустем–бег, обращенный грузин, три раза менявший веру; он считал себя равным Дадаш–бегу, а ему не дали ни ордена, ни шали, и я слышал, как он, в порыве неистового гнева, восклицал: "Неужели же я менее достоин внимания, чем этот глупец Дадаш, который ничего не смыслит! Уж я дам ему себя знать! Такую заварю кашу, что голова у него слетит с плеч!"
Посланник приказал выдать Зограб–хану, доставившему награды и подарки шаха, 200 червонцев. На следующий день имела место прощальная аудиенция, и все новопожалованные кавалеры были при орденах. Эта аудиенция сошла довольно благополучно, однако шах опять употребил слово мерраджат, которое так не правилось его превосходительству и которое казалось ему столь же оскорбительным, насколько оскорбительно было для монарха то упорство, с каким посланник продолжал сидеть в кресле, и та непринужденность, с какой он держал себя в его присутствии.
Наконец все дела были закончены, представитель российского императора был принят с должным отличием, его осыпали почестями, все были, по–видимому, довольны, и я также радовался приближению нашего отъезда, ибо частые встречи с моими соотечественниками позволяли мне заметить, что тайное возмущение зарождалось уже в их сердцах. Одно особое обстоятельство заставило меня заподозрить, что в отношениях между двором и Грибоедовым произошло значительное охлаждение. Я хотел купить для Мальцова лошадь у офицера, состоявшего в свите шаха. Мы сошлись в цепе, я отправился к владельцу лошади для вручения ему денег и ружья, которое Мальцов посылал ему в подарок, но офицер сказал мне, прося извинения, что, к крайнему его сожалению, он не может продать мне лошадь, так как это могло бы вызвать неудовольствие шаха; чтобы не показаться неучтивым, он принял ружье, однако через несколько дней прислал его мне обратно.
Все было готово для отъезда в назначенный день; были наняты волы для перевозки нашего груза. Мирза–Нарриман показал мне роспись на 1700 туманов, предназначавшихся Грибоедовым для распределения среди мехмандарей, офицеров, слуг и стражи. Он был в восторге от одной мысли увидеть вскоре свою молодую дорогую супругу – грузинскую княжну, отличавшуюся чрезвычайной красотой; это было постоянным предметом его разговоров; мы разделяли его радость, будущее представлялось нам блестящим, как прекрасное летнее солнце; но вскоре горизонт наш омрачился.
Вечером того дня, когда Зограб–хан доставил калаати (подарки шаха), в дом посланника явился, в сопровождении слуги, евнух Мирза–Якуб [9]. Он обратился к Мирзе–Нарриману, который минуту спустя доложил Грибоедову, что Мирза–Якуб желает возвратиться на свою родину, в Эривань, и что он отдает себя под покровительство русских законов. Грибоедов ответил, что не может принять человека, который воровски, под покровом ночи, входит в его дом, что он должен немедленно удалиться и что, если намерение его неизменно, он может явиться вновь на следующее утро. Мирза–Якуб повиновался, но на следующий день явился опять со слугой и в сопровождении Мирзы–Нарримана, вышедшего из дому на рассвете. Ему отвели помещение во дворе, прилегающее к дому, который занимал Грибоедов.
Этот человек, появление которого среди нас послужило причиной таких ужасных несчастий, родился в Эривани, от родителей низкого происхождения и теперь еще проживающих в этом городе. Отец его был армянин, садовник Могаммед–хана, наследственного правителя этой провинции. Он был схвачен и увезен в Тегеран в 1226 (1808) г., когда генерал Цицианов осаждал Эривань, и тогда же определен в сераль Гольден–Исмаил–хана. Спустя несколько лет после того, как этот сановник подвергался опале, Мирза–Якуб поступил на службу шаха и постепенно заслужил доверие монарха, осыпавшего его милостями; в то время, о котором я говорю, Якуб занимал важную должность казначея и главного хранителя всех бриллиантов и драгоценных камней гарема.
Зная, какие чувства питают наши соотечественники к этому роду людей и будучи убеждены, что шах, из одного чувства самолюбия, скорей согласится развестись с одной из своих жен, нежели отпустить от себя Мирзу–Якуба, мы ужаснулись неизбежным последствиям приема, оказанного посланником евнуху. Рассматривая это дело со всех сторон, мы выяснили, что, в силу последнего мирного договора, Грибоедов имел право принимать под свое покровительство лиц, пожелавших вернуться на русскую территорию; с другой же стороны, мы никак не могли допустить, чтобы гордость царя царей и строгие законы гарема позволили бы шаху оказать в этом случае послабление, столь несходное с его представлениями о собственности и способное унизить его в глазах подданных. Он уже перенес достаточно унижений из–за последней войны и упал в их мнении; он, так сказать, собственноручно отдал значительную часть своих сокровищ, столь долго собираемых, а теперь должен был отказаться от прав над рабом, обязанности которого отличались особенно деликатным характером, которому были известны все его домашние тайны и который мог сообщить самые подробные сведения о его богатствах, заключавшихся в золоте, серебре и драгоценных камнях.