Перед ним стояла задача: освободить Мориса. Рассуждал юрисконсульт следующим образом: «Совершил этот парень убийство или не совершил – неважно. Как бы то ни было, обстоятельства говорят против него. Судьи объявят его виновным, потому что они не могут не сделать этого. Любой, оказавшись на их месте, поступил бы точно так же. Однако, вопреки стечению обстоятельств, спасти его все-таки надо. Следовательно, нужно действовать в обход суда».

В общем, этот доктор права рассуждал вполне логично.

А теперь давайте вернемся к укротительнице. Хотя на ее афишах и было написано, что ей назначали аудиенцию правители многих европейских стран, в эту минуту вдова чувствовала себя весьма неуютно. Впрочем, будучи дамой не робкого десятка, госпожа Самайу быстро сумела собраться с духом. Как ни странно, в этом ей помогла наглость Виктории.

Пока Леокадия шла по прихожей, к ней окончательно вернулось душевное равновесие. Она уже представляла себе толпу важных, хорошо одетых людей, окруживших постель Валентины, и саму девушку: неподвижную, бледную, похожую на восковую куклу.

«Я не буду опускать глаза, я посмотрю прямо на них, – думала укротительница. – Ведь я им ничего не должна. Чего же мне смущаться? К тому же по крайней мере двоих из них я видела в моем балагане. Я пойду прямо к Флоретте, обниму ее и скажу: «Милая, теперь с тобой мамаша Лео, и тем, кто захочет огорчить тебя, отныне придется для начала иметь дело со мной!»

Наконец, она достигла заветной двери. Открыв ее, Констанс произнес:

– Госпожа Самайу!

После этого он шагнул внутрь, оставив вдову на пороге. Она ожидала увидеть множество людей, небрежные позы и надменные взгляды, но вместо этого увидела грустную женщину со светлыми волосами, которая поспешно шла к ней навстречу.

Взглянув в глубь комнаты, укротительница обнаружила остальных членов семьи. При ее появлении все, как один, встали.

Встал даже полковник Боццо – осунувшийся, с пожелтевшей кожей, опирающийся на плечо графини Корона. Встал даже принц. Хотя Леокадия не знала, как он выглядит, она сразу поняла, что это именно он: в этом человеке было нечто, отличающее его от остальных.

Разумеется, вдова ничего этого не ожидала. Она готовилась дать бой, но ее боевой пыл не понадобился: простота и торжественность приема сразу покорили укротительницу.

– Мы благодарим вас за то, что вы пришли, сударыня, – сказала маркиза. – Когда мы с вами встречались раньше, всем нам было очень весело, и мне хотелось, чтобы в моем доме было столько же счастья, сколько в вашем. Моя мечта на два года стала явью: дитя, обязанное вам столь многим, радовало нас и утешало. Но теперь в нашу дверь постучалась беда. Ужасная беда... наверное, вы уже слышали о ней. И нынче мы надеемся только на вас.

– Все, что в моих силах... – пролепетала вдова, делая неуклюжий реверанс.

Присутствующие тотчас же поклонились в ответ. От этого укротительнице стало еще хуже.

– Констанс, – сказал полковник, – подвиньте госпоже Самайу кресло. К сожалению, я не могу сделать этого сам: у меня очень болят ноги.

Констанс, который, казалось, был здесь на положении слуги, повиновался, в то время как графиня Корона помогла старику сесть.

– Мы ждали вас с большим нетерпением, – продолжала маркиза. – Бедная девочка так часто упоминала ваше имя... И другое тоже...

Она замолчала, и глаза ее увлажнились.

Вдова почувствовала, что тоже вот-вот заплачет: так она была растрогана. Теперь укротительница понимала, как несправедливы были ее подозрения.

– Можно подумать, – всхлипнула маркиза, часто моргая покрасневшими от слез глазами, – что про всех остальных она забыла. Но мы ведь тоже ее очень любим! Садитесь же, госпожа Самайу!

Однако Леокадия продолжала стоять.

– Она здесь? – спросила мамаша Лео, указывая на кровать, закрытую пологом.

На этот раз ей ответила не маркиза. Из-за полога послышалось:

– Лео! Моя дорогая мамаша Лео!

В мгновение ока укротительница очутилась у кровати, и в следующую секунду она уже крепко обнимала Валентину.

Вздохнув, маркиза уселась на место.

С полковником Боццо случился приступ кашля, и графиня Корона тихонько стучала ему по спине. Полковник сейчас весьма напоминал ребенка, страдающего коклюшем.

За пологом раздавался голос госпожи Самайу. Обычно она говорила громко и решительно, но теперь укротительница нежно шептала:

– Флоретта, моя маленькая, моя дорогая, мы спасем его, клянусь тебе!