Шрифт:
А народ все прибывал и прибывал, окружая «союзников».
Дубасов поднял костлявую руку. Гомон затих.
Поблагодарив «народ» за искреннее выражение верноподданнических чувств и пообещав «повергнуть» эти чувства «к стопам всемилостивейшего государя императора», губернатор вдруг свирепо набросился на оратора в бобровой шапке, который стоял под балконом, задрав голову вверх:
— Откуда ты взял, дурак, что царь боимся бунтовщиков? Это ложь, братцы! Сила и власть царя-самодержца нерушимы. Он повелел нам беспощадно подавлять всякие бунты и забастовки, и я раздавлю всех тех, которые…
Пронзительный вой сирены внезапно оборвал речь Дубасова. Кто-то истерически взвизгнул:
— Дружинники!
Губернатор мгновенно исчез с балкона.
Банда «верноподданных» шарахнулась в разные стороны, бросая портреты, иконы, теряя ножи и дубинки.
Раздались крики с разных сторон:
— Долой самодержавие! Да здравствует революция!
— Стойте, товарищи, стойте!
Около трехцветного флага появился Петр с дружинниками и Сережкой.
Краснорожий громила с группой таких же молодцов попытался было отстоять царский портрет и знамя, но Сережка, как тигренок, бросился ему на спину, а Петр нанес такой молниеносный удар в челюсть, что верзила, словно оглушенный обухом, рухнул в снег. Его соратники бросились бежать.
Флаг с архангелом и царский портрет валялись на мостовой, растоптанные ногами защитников «царя и отечества». Они так боялись дружинников, что не оказали почти никакого сопротивления.
Наши ребята моментально содрали с трехцветного флага синюю и белую полосы, оставив на палке одну красную — знамя революции.
Грянула «Марсельеза», и народ двинулся к Страстной площади.
Таким образом, черносотенная манифестация превратилась в политическую демонстрацию, а вместо «Боже, царя храни» гремела грозная песня пролетариев: «Вставай, поднимайся, рабочий народ…»
Никаких речей и агитации здесь не понадобилось.
Погромные планы губернатора провалились и обратились против него же: гора родила мышь. В ожидании больших патриотических манифестаций в «царский день» казакам и полиции был заранее отдан приказ не мешать «народным шествиям» по улицам, а в случае надобности даже оказывать им необходимое содействие. Вот почему наша демонстрация с красным флагом и революционными песнями беспрепятственно прошла по Тверской улице до Триумфальной площади. По пути городовые сами бросали посты и куда-то исчезали. Драгуны тоже не вмешивались, а казачий патруль, встретивший нас у памятника Пушкину, по команде офицера, повернул копей, освободив нам дорогу: приказ есть приказ!..
И я снова, на сей раз под могучие звуки «Марсельезы», проходил мимо великого поэта. Склонив свою кудрявую голову, он все так же стоял на высоком постаменте и, кажется, внимательно слушал песню свободы.
Восстание
В двенадцать часов
Седьмое декабря 1905 года.
Утро было морозное, небо мутное. Жгучий ветер белыми вихрями носился по улицам города, метался по крышам домов, кружил над дворцами и храмами, качал двуглавых орлов кремлевских башен. И казалось, эти орлы скрежетали ржавыми клювами, свирепо глядя вниз огромными хищными глазами.
Часы на Спасской башне пробили одиннадцать…
А в городе все было как вчера.
Обыватели осаждали продуктовые магазины, пекарни, колбасные, молочные. Кучки людей стояли на углах улиц и переулков, о чем-то спорили, размахивали руками, волновались. По мостовым взад и вперед, как всегда, носились санки извозчиков, тяжело проходили ломовики, а по Тверской промчался даже какой-то купчина на тройке с колокольцами.
В разных концах города громыхали трамваи, на полудохлых конягах тянулись конки. Как обычно, работали заводы и фабрики, дымились гигантские трубы, и тучи дыма, подхваченные ветром, кружились над рабочими окраинами. Сотни тысяч рук нажимали рычаги, били молотами, рубили топорами, ткали ситцы и сукна, выпекали хлеб, давали свет, жизнь. Великий город глухо рокотал, содрогался от трудов, тяжко вздыхал каменной грудью.
Все было как вчера…
Но почему так много разъездов драгун и казаков? Почему удвоились посты городовых? Почему дом губернатора Дубасова, словно штаб армии, окружен войсками? И почему сам Дубасов, слегка приоткрыв темные шторы окна, со страхом выглядывает на улицу?
Гигантская стрелка часов Спасской башни Кремля незаметно тянется к двенадцати. Сотни прохожих с тревогой смотрят на часы, словно чего-то ждут с минуты на минуту.
Тысячи пар глаз следят за маленькими стрелками карманных часов, которые медленно, страшно медленно двигаются к двенадцати…
Вся Москва знает и ждет, что именно в двенадцать часов дня начинается…
Куранты Спасской башни пробили двенадцать…
Однако ничего не случилось. Напряженная тишина. Люди застыли на своих местах. Даже извозчики приостановили коней и подняли головы, словно ожидая какого-то чуда с неба. Городовые тревожно косились на публику. Разъезды казаков и драгун пошли рысью. Сухое лицо губернатора прилипло к стеклу, нос сплющился.
Прошла минута, две…
Казалось, от тревоги и напряжения разорвется сердце. Хотелось крикнуть: «Скорей! Скорей же, товарищи!..