Извеков не возвращался.

Тишенинов выругался сквозь зубы. Конечно, это было ошибкой. Все было ошибкой. Во-первых — не следовало лезть сюда, в центр города, польстившись на безопасный ночлег в господской квартире. Во-вторых — не следовало пытаться сыграть на «патриотической» овации, чтобы провести демонстрацию через мост. Лиловое стекло охлаждало мозг, уничтожая возбуждение, и через него эта попытка оборачивалась форменной авантюрой. Она не могла закончиться иначе, чем она закончилась. Он обязан был удержать себя от озорной мысли обмануть полицию французами. Проклятая романтика студенческих сходок. Близорукое геройство. Дурак!

Он опять зевнул, раздирая угол рта, наклоняя голову. От этого лиловый ромбик передвинулся, и яркий белый день ударил в глаза. Флаг у барчонка приобрел настоящие свои цвета: белый, синий, красный. Сон наваливался нагло, не считаясь ни с лестницей, ни с солнцем, трехцветный флаг поплыл в глазах, Тишенинов качнулся на ногах, заснув на десятые доли секунды.

Сон пробежал под веками, играя трехцветием флага; теперь это была простыня, на которой лежали мертвая женщина в синем ситцевом платье и девочка в красном с огрызком леденца в застывшей руке. Так их уносили с Нижегородской, когда казаки вернулись на мост…

Сверху раздались шаги, и Тишенинов, вздрогнув, проснулся и выжидающе поднял глаза.

Смущенный вид Валентина сразу объяснил ему положение вещей. Он усмехнулся про себя, вспомнив, как горячо обещал ему Извеков, что с квартирой все будет очень просто и легко. На что, кроме пустых обещаний, способен этот кокетничающий с революцией щеголеватый барчук?.. Тишенинов, не дождавшись, когда Валентин соберется наконец заговорить, повернулся и пошел вниз.

— Коллега, подождите, я вам все объясню, — воскликнул Валентин, мучительно краснея.

— Да ладно, чего там. Все ясно, как кофе. Прощайте, Извеков, зря вы меня тащили, я все наизусть знал, — сказал Тишенинов, нехорошо усмехаясь, и решительно пошел вниз, длинный, худой, в потрепанной тужурке и пузырящихся брюках.

В гостиной гремел шторм. Юрий выпускал тысячу слов в минуту, негодуя на недостойный маневр Сергея Марковича. Он возмущенно развивал мысль, что военная форма не означает жандармской души под ней, что можно иметь различные политические убеждения и уважать их друг в друге, что русское офицерство никогда не несло полицейских обязанностей, что запугивать людей погонами — значит только порочить военное сословие и что, наконец, есть такие понятия, как честь и благородство, — понятия, очевидно, неизвестные в адвокатском мире. Это было уже слишком, и Полинька собралась пролить масло в бушующие волны гардемаринского гнева. Но Сергей Маркович добродушно поднял руку.

— Общее негодование! Единодушное порицание трусости дядюшки! — сказал он, смотря на Юрия, как на цыпленка. — Молодежь, молодежь! Что ж, приводите к себе в квартиру скрывающихся революционеров, а потом удивляйтесь, что вы идете в Сибирь, а революция отодвигается. Если позволите, я разъясню вам…

И он разъяснил свою позицию округлыми периодами с умело расставленными восклицательными знаками. По его мнению, Валентин по собственной глупости рисковал навредить революционному движению, которым он так горит. Валентин имеет чистую квартиру, и было бы преступлением лишать себя в дальнейшем возможности припрятать литературу или скрыть у себя тех людей, которых можно было скрыть. Слово «можно» дядюшка подчеркнул и перешел к оде. Ода имела темой осторожность, которая есть мать победы, подобно тому как горячность её смерть.

Вряд ли это кого убедило. Неловкое молчание по окончании оды становилось тягостным. В передней хлопнула оставленная Валентином открытой дверь и зазвучал звон шпор. Сергей Маркович оглянулся, как будто его ударили.

Шпоры зазвенели в передней деловито и нагло. Звякнула сабля, вероятно, о ножку стола. Донеслись неразборчивые и отрывистые мужские голоса.

Сергей Маркович оглянул всех с видом пожилой крысы, попавшей в глупую мышеловку, и сделал отчаянный жест, как бы желая сказать: «Ну вот, я говорил…» Полинька привстала, побледнев, а Мишка ругнулся вполголоса:

— Достукался Валька, дурак, до обыска…

Юрий потянулся за трубкой, стараясь скрыть неприятное волнение. Жандармы?.. Это было бы вконец глупо!

Но в дверях появился молодой кавалерийский поручик, а за ним смущенный Валентин — и все в гостиной сразу заговорили с необычайным возбуждением. Полинька радостно вспыхнула. Сергей Маркович шумно выпустил из легких воздух, который начал там портиться.

Пахомов секунду постоял в дверях, как бы давая полюбоваться на свою стройную фигуру в ловком кителе и в походных ремнях, и потом, скользя, вошел в гостиную, распространяя свежий запах одеколона и ременной кожи.

— Адски устал, зверски голоден, счастлив, как бог… влюблен, как корнет, — быстро кидал он, растягивая слова, пожимая всем руки и задержав руку Полиньки в своей. — Здравствуй, Юрик, что Николай?.. Новости слышали, господа?.. Валя, теперь к нам в кавалерию, а? Какие были дни, обалдеть!.. Видел государя, подъем колоссальный! Курить можно?

Он обошел всех своей танцующей походкой и присел в кресло, улыбаясь, играя глазами, покачивая плечами, не давая никому отвечать, рассыпаясь в трескотне новостей, вопросов и восклицаний и ни секунды не находясь в покое. Закуривая, он одновременно тащил к себе пепельницу, швырял на столике альбомы и все время подрагивал обтянутой в рейтузы ногой, звякая шпорой. Слова рвались из него, шарахаясь друг от друга распуганным табуном и лишь по дороге понимая свой собственный смысл. Они разлетались в разные стороны, как бы оборванные быстрыми поворотами танца, — и оттого (и от легкого рокота шпор) казалось, что в гостиной все время играет музыка. И сам Пахомов, непрерывно раскачиваясь и поворачиваясь в кресле, казалось, танцевал вечную мазурку или силился справиться с горячим конем. Таков был кавалерийский шик, означавший, что поручик считает себя адским тоннягой-пистолетом.