— Кого его?

— А шведа.

— Почему шведа?

— На баке говорили — Швеция задирает. Австрия, мол, на суше, а на море — Швеция. Будто бы ей Финляндия занадобилась.

Ливитину стало вдруг нестерпимо скучно: теперь этот тоже задавал осточертевший и в кают-компании вопрос: с кем война? Но если там, споря, ссылались на политику, на экономику, на различные исторические «тяги» и на авторитет Генерального морского штаба, считавшего Швецию в числе обязательных противников, то Козлову надо было что-то сказать просто и отчетливо. Сказать же было нечего, и Ливитин загородился вопросом же:

— А тебе что — воевать неохота?

— Какая ж охота, вашскородь! — искренне сказал Козлов. — Одно разорение!

Лейтенант поднял брови.

— Почему разорение? Наоборот, морское [30] всю зиму получать будешь.

— Хозяйству разорение, вашскородь, — вдумчиво объяснился Козлов. — С японской едва на ноги стали, а тут — лошадей заберут, это уж обязательно… Брат, скажем, уйдет, ему год до призыва остался. Так у нас очень все хорошо выходило: ему в солдаты идти, а я бы как раз со службы пришел…

Ливитин удивился не на шутку. Четвертый год жил он с Козловым и полагал, что Козлову эта наладившаяся и спокойная совместная жизнь была так же удобна, как и ему самому. Было совершенно естественно, что Козлов останется или на сверхсрочную, чтобы переходить с ним с корабля на корабль, или в качестве лакея на береговой квартире с Ириной Александровной и Сашей-женой. И вдруг оказывается, что Козлов, несмотря на хорошенькую Сашу (приспособленную лейтенантом в качестве мертвого якоря, удерживающего Козлова в доме), имеет свои собственные планы и что крестьянские наклонности никак не были преодолены ни флотом, ни городом, ни Сашей. Несомненно, что это был человек — с особой, своей жизнью, непонятной и, вероятно, сложной и с ясным наличием свободной воли. Этому открытию, разрушающему удобные и спокойные иллюзии, Ливитин был также обязан нависшей над головами обоих войне.

Лейтенант медленно застегивал китель, рассматривая Козлова внимательно и серьезно, с оттенком некоторого иронического любопытства. Но обломанный ноготь зацепил за ткань и напомнил опять о необходимости иначе относиться к вещам. Ирония была бы некстати. «А может — пронесет?..» Слишком много наивной надежды было вложено Козловым в этот вопрос. Вот стоит человек, открывшийся в матросе первой статьи Козлове, как открывается в тумане встречный корабль: внезапно и тревожно. Он стоит и ждет ответа. Ливитин поискал в себе какие-то простые слова, отвечающие неожиданной (но понятной в конце концов) откровенности Козлова, но не успел он их найти, как Козлов на его глазах переменился: почудилось ли ему что-то опасное в пристальном лейтенантском взоре или сам он сообразил невежливость упоминания о деревне, когда лейтенант только что сказал о свадьбе (по совести говоря, жениться на Саше Козлов никак не собирался, рассматривая её как добавочный паек к вестовскому положению), — но грудь его выпрямилась, как на опросе претензий, лицо приобрело бессмысленную бодрость, и взгляд стал бравым и лихим.

— Присягу, вашскородь, сполнять приходится, — сказал он отчетливо, — охота или неохота, а прикажут воевать — пойдем!

— Ну и пошел вон, верблюд! — досадливо сказал лейтенант, кидая полотенце, и вышел из каюты, сердясь на самого себя за свой смехотворный позыв к лирике. Подумаешь, какие сердечности с матросами!

Но какая-то обида осталась в лейтенанте и отравляла дальнейший вечер. Ему казалось, что, не сваляй Козлов дурака и не прими он этого идиотского высочайше утвержденного тона бравого матроса, нужные слова нашлись бы сами собой и помогли бы ему, Ливитину, избавиться от ощущения внутренней тревожной тяжести — ощущения малознакомого и неприятного.

К обеду он опоздал, ели уже сладкое. В обычное время опоздание к столу было одним из смертных грехов флотского офицера. Но Ливитин вошел в серебряный перезвон приборов с небрежной уверенностью (с какой иные входят в партер после начала акта), зная, что ему опоздание простительно и что его не встретят ни поднятые брови старшего офицера, ни ядовитые улыбочки соседей. Опозданием в данном случае можно было слегка пококетничать: всем (а старшему офицеру — лучше всех) было известно, что лейтенант Ливитин опаздывает потому, что он рубит мачты. «Руби их, окаянных, лейтенанте, и благо ти будет, и нам вкупе!» — выразился вечером отец Феоктист и пояснил, испуганно покачивая головой: «Экую сволочь, прости господи, оказывается, на себе возили!» Мичмана смотрели на Ливитина с восторгом, а лейтенант Веткин — с прямой завистью: на войне, как и на гонках, важно с места забрать ход, Анну не Анну, а Станислава с мечами Ливи сорвет как пить дать!

За столом шел перебивающий и оживленный разговор исключительно о служебных делах: о заканчивающейся погрузке угля, о помещениях для запасных, о том, будут или нет снимать деревянный настил верхней палубы, которая в бою может загореться, — о сотне вещей, всплывших на поверхность на гребне накатывающейся волны мобилизации (впрочем, последнее слово произносить избегали). Очевидно, накренившиеся под тяжестью событий дни сдвинули с места и флотские традиции, потому что старший офицер слушал артиллериста, толкующего за столом о кранах и погребах, и не только не останавливал его обычным ядовитым напоминанием, что для застольной беседы есть другие, более интересные обществу темы, но и сам, кивая ему утвердительно головой, поднял руку и оживленно сказал через всю кают-компанию вошедшему Ливитину:

— Николай Петрович, порт дерево прислал, с утра хочу новые стеньги ставить! Не подведете, голубчик, успеете?

— Надеюсь, — ответил Ливитин, садясь, и сразу же с недовольной гримасой протянул в воздух, не глядя, свою пустую тарелку: из того, что он опоздал, не следовало еще, что тарелка должна остыть, однако она была чуть теплой, что не соответствовало комфортабельности кают-компанейского стола и было очевидным упущением вестовых.

Рука в нитяной перчатке тотчас приняла тарелку.