К вечеру в первой избе затопили печь. На поду дрова колодцем сложили, бересты подкинули, подсыпали угольков. Береста в трубку начала сворачиваться и разом жарко занялась, огонь дрова сухие обнял. Пламя осветило избу.

Устин взглянул на мужиков и улыбнулся. Душой возликовал. Простое дело — огонь в печи, но нужно видеть было, как высветились лица у мужиков, как распрямились согнутые от тяжкой работы плечи. Знать, огонь этот радостью их согревал.

— Знатно, — загудели мужики, — знатно.

А отсветы на стенах играли, плясали, от шестка дышало жаром, и, высыхая, светлели, ровно выведенные зеркала, печи. Мужики, стоя на тяжелых ногах, молча смотрели в пляшущий огонь, и кто знает — о чем думал каждый из них, на долгие, долгие дни оторванный от родного дома? Какая боль жгла душу? Лицо мужичье, сожженное солнцем, в грубых морщинах, не каждому расскажет, что стоит за ним. Вглядеться в него надо, каждую морщиночку прочесть — отчего она легла, почему пробороздила скулы крепкие, лбы высокие. Морщины — рассказчики лучшие, чем речи красные. Обо всем они поведать могут: и о хлопотах пустых, и о делах стоящих. Устин мужичьи жизни по лицам читать мог и оттого-то, взглянув на мужиков, стоящих у печи, улыбнулся радостно.

Беда пришла ночью. Сквозь сон Устин услышал, как в стену избы ударило что-то тяжелое. Раздались дикие вскрики. Изба была странно освещена льющимся через оконце ярким, со всполохами, светом. «Пожар!» Кильсей и Устин кинулись к дверям.

У ворот крепостицы пылала изба. В отсветах пламени мелькали тени людей. На Устина кинулся из темноты человек с перьями на голове. «Кенайцы», — понял Устин. Схватив напавшего, он поднял его и с силой швырнул оземь. На него тут же навалилось двое. Устин крикнул:

— Кильсей, к колоколу!

Из темноты громко ударил колокол.

У ближней избы щелкнул выстрел. На крыльце, задыхаясь от ругани, стоял Тимофей и не целясь стрелял из ружья в темноту. Из дверей избы выскочило двое ватажников с ружьями. Подбежав к мужикам, Устин крикнул:

— К колокольне, все к колокольне!

Он понимал: сейчас главное — стянуть ватагу в кулак.

Гудел набатно колокол, Кильсей не жалел рук.

Дзынькнула стрела, и вскрикнул Тимофей. Устин оглянулся. Стрела угодила Тимофею в горло. Подняв выпавшее ружье, Устин припал на колено и выстрелил в выскочившего из-за избы кенайца. Тот взмахнул руками и покатился по земле. В это время стрела угодила Устину в бок. Он побежал к колокольне, стараясь вырвать застрявшую стрелу.

У колокольни собралась ватага. Мужики беспорядочно палили в темноту. На ватажников сыпалась туча стрел. Кильсей кубарем скатился с лестницы. Устин, зажимая рукой раненый бок, прокричал:

— Бери пятерых мужиков и давай вдоль стены. От ворот ударьте залпом. Иначе конец!

У ворот крепостицы занялась огнем вторая изба. Пламя облизывало крышу широкими языками.

Залпом от ворот ударили мужики, ушедшие с Кильсеем. Устин махнул рукой, грянул залп от колокольни. Град стрел сразу стих.

И тут стрела вонзилась Устину под сердце. Последнее, что он увидел, была охваченная пламенем крыша избы. Огонь вдруг вспыхнул перед глазами Устина нестерпимо ярко и погас.

Весть о том, что Кенайская крепостица сожжена, шла до Охотска долго. Приехавший из Петербурга Григорий Иванович узнал ее от ватажников, вернувшихся с новых земель.

Судно «Три святителя» подошло к Охотску на рассвете. Кое-как одевшись, Шелихов поспешил на берег. Шлепая подошвами тяжелых сапог по сырым доскам настила, он бросился к лодке. Гребцы рвали веслами воду. Судно стояло на банке, покачиваясь на свежей волне. Ветер сваливал туман в море, все отчетливее обозначались мачты «Трех святителей». Уже резная золоченая нептунья морда над бушпритом кивала подходившей байдаре широким деревянным лбом.

С борта бросили штормтрап. Григорий Иванович, хватаясь за перекладины, полез наверх. Его подхватили под руки, поставили на палубу. Навстречу шагнул Измайлов, все такой же смуглый до черноты, с прищуренными монгольскими глазами.

— Ну, — сказал Шелихов, — рассказывайте.

Бочаров перечислил груз, лежащий в трюмах, сообщил, что через океан перешли благополучно, больных в команде нет. Измайлов молчал. Григорий Иванович понял: «Герасим Алексеевич привез весть недобрую».

— Что ж, — сказал Шелихов, — выкладывай. Вижу, не пирогами сладкими потчевать собираешься.

Измайлов и рассказал, как сожгли Кенайскую крепостицу, как погибли Устин, Тимофей и еще восемь ватажников. Кенайцев на разбой подбили испанцы.

— Испанцы боятся, — говорил Измайлов, — что мы к Калифорнии выйдем и флаг российский там поднимем.

Шелихов забегал по каюте.

— Эх, Устин, Устин…

Он до боли ясно видел лицо погибшего устюжанина и, казалось, даже услышал его голос, по-особенному мягкий и внушительный: «Ну, ну, Григорий Иванович, обомнется дело-то… Лыко чем больше мнут, тем оно крепче…» «А вот теперь-то, — подумал Шелихов, — как обмять-то?»