Имеющимися материалами в Томском Горотделе НКВД установлено, что Клюев Николай Алексеевич является руководителем и вдохновителем существующей в г. Томске контрреволюционной, монархической организации «Союз спасения России», в которой принимал деятельное участие, группируя вокруг себя контрреволюционно настроенный элемент, репрессированный Соввластью.

Присутствуя на контрреволюционных сборищах, Клюев выдвигал вопросы борьбы с советской властью путем вооруженного восстания.

Проживая в Ленинграде, Клюев увязался с представителями иностранного государства и продал им свои контрреволюционные произведения, которые, как выяснилось впоследствии, были напечатаны за границей.

Будучи враждебно настроен к существующему строю, находясь в ссылке в г. Томске, Клюев продолжает писать стихи контрреволюционного характера, распространяя их среди участников контрреволюционной организации.

Установлено, что некоторую часть своих контрреволюционных произведений Клюев переотправил за границу и из г. Томска через соответствующих лиц, имеющих связи с представителями иностранных государств.

В целях пресечения дальнейшей контрреволюционной деятельности Клюев Николай Алексеевич подлежит аресту и привлечению к ответственности по ст. 58-2-10-11.

Нач. 3-го Отд. Том. ГО НКВД

Лейтенант Госбезопасности

Подпись Великанов

28 мая 1937 г.

г. Томск».

Арест состоялся через неделю – 5 июня 1937 года. В протоколе обыска среди изъятых у Клюева вещей значатся: тетрадь рукописная, 4 листа; рукописи на отдельных листах – 6 штук; удостоверение личности №4275; разных книг – 9 штук.

Приведенный выше документ – «справка на арест» – наводит на некоторые размышления. Ну откуда было томскому НКВД знать, что Клюев встречался с Этторе Ло Гатто или «увязался» с другими «представителями иностранного государства»? Почему, вообще, в этой «справке» трижды упоминается не Москва, а Ленинград?

Думается, товарищи из томского НКВД располагали некими оперативными данными, которые либо негласно следуют за осужденным или ссыльным, либо, если требуется, пересылаются по спецканалам. Вполне вероятно, что эти данные – по запросу Томгоротдела НКВД – поступили из Ленинграда, а не Москвы. Этих «совершенно секретных» оперативных сведений в самом деле, разумеется, нет, и томские исследователи, получившие к нему доступ в конце 1980-х годов, ознакомлены с ними не были. Сохранились ли эти оперативки?

Возникают и другие вопросы. А как же было в действительности? Каковы были подлинные настроения Клюева и сколь заметно они проявлялись? Искал ли он в Томске «единомышленников» или вел (обычно ему не свойственный) уединенный образ жизни? В какой степени делился наболевшим, как глубоко раскрывал себя в частных разговорах? Показания людей, допрошенных в связи с мнимым делом «Союза спасения России», помогают косвенным образом ответить на эти вопросы. Сквозь характерные канцелярско-чекистские штампы («ярый противник советской власти»; «контрреволюционная монархическая организация»; «идейным вдохновителем и руководителем организации является...» и т.п.) проступает подлинный облик подследственного – не сломленного, духовно свободного человека. За полуграмотной словесной шелухой протоколов допроса и обвинительных заключений угадывается автор «Деревни» и «Погорельщины» – все тот же Клюев, не приемлющий большевистскую власть и не считающий нужным скрывать свои взгляды. Во всяком случае, такие определения, как «враждебно настроен к существующему строю», представляются довольно верными.

Арестованный весной 1937 года, И.Г. Мельников, учитель из деревни Мелехино Томской области, случайно познакомившийся с Клюевым, признался на допросе, что состоит в монархической организации, в которую завербовал чуть ли не половину актива колхозов «Трудовик» и «Показатель Сталина» <так! – К.А.>, ведет контрреволюционную работу, связан с «Союзом братства русской правды» и «Российским общевоинским союзом», имеет контакты с японской разведкой и т.д. Все это очевидная фальсификация, не требующая комментариев. Но вот Мельников дает показания о Клюеве: «Я имел с ним продолжительную беседу, во время которой Клюев активно высказал свои резко враждебные к советской власти взгляды, высказывал исключительную ненависть к коммунистам и говорил мне, что недолго осталось коммунистам и советской власти существовать, что скоро мы станем хозяевами России и восторжествуем». Что ж, нечто подобное Клюев, возможно, и говорил (или давал понять) своему собеседнику. Далее тот же Мельников сообщает следователю, что конец 1937 года, по словам Клюева, «должен быть началом беспощадной борьбы и уничтожения коммунистов <...> что близится час, когда такие страны, как Япония и Германия, придут к нам в качестве наших освободителей». Допустим, что Клюев и не произносил этих слов, но ведь надеждами такого рода питались в то время многие задавленные большевизмом граждане советской страны.

Впоследствии, на слова следователя: «Вы говорили Мельникову о скорой войне, что конец 1937 г. должен быть началом беспощадной борьбы и уничтожения коммунистов. Вы тогда говорили, что близится час, когда Япония и Германия придут к нам как наши освободители <...> предложили Мельникову вести активную работу по вербовке новых участников к-р организации и одобрили его за сделанную уже работу», – Клюев ответил: «Я это не признаю. У меня с ним в беседе могло быть выражено только недовольство на Соввласть, а что касается об организации, то я ему не говорил».

Говорил – не говорил... Что это могло изменить! Все «дело» от начала и до конца, как и все прочие такие «дела» советской эпохи, – чистейшей воды фальсификация. Клюев был обречен на гибель, что и с кем бы и где бы ни говорил. Не только ведь по словам и поступкам – органы выявляли «врагов», и подчас безошибочно, по их происхождению, внешнему виду, манере поведения и речи. Клюев был обречен, потому что всем своим обликом и образом жизни напоминал о прошлом, тяготел к религии и церковности, олицетворял поэзию и культуру – для таких не было и не могло быть места в советской действительности.