У камеры, на тележке «Долли» пристроился наш оператор-постановщик Владимир Войтенко. Художник-постановщик Николай Юров что-то уточнил с ним и побежал через мостик к микрофону – принялся снова передвигать деревья, стоявшие за актером. По просьбе оператора Леня поправил фуражку так, чтобы тень от козырька не ложилась на глаза. Стоял он на мостике с каким-то отсутствующим выражением лица. Девушка, его партнерша, оживленно переговаривалась с гримерами. То и дело она просила зеркало и старательно прихорашивалась, поправляла упрямый локон.

Исаак Петрович сидел за своим режиссерским столиком и мрачно наблюдал за актерами. По выражению его лица не сложно было понять и настроение. Я решил не попадать сейчас ему в поле зрения.

Постепенно в павильоне утихла предсъемочная суета. Костюмеры убрали видные только им пылинки, гримеры напоследок промокнули актерам лица и отошли в сторонку. Режиссер-постановщик по-прежнему мрачно смотрел туда, где должен был сиять весельем колхозный ездовой Сашко. Веселья там пока не наблюдалось. Я подошел к режиссеру и доложил:

– У всех готово, Исаак Петрович. Можно снимать.

Он глянул на меня и только головою покачал.

– Это вы так думаете, Игорь. А я еще раз попытаюсь прорепетировать. Давайте тишину, и чтобы актеров уже никто не дергал.

Я подал команду:

– Приготовились к съемке! Полная тишина!

Всякое движение на съемочной площадке прекратилось. В павильоне все замерло. Слышны были чьи-то шаги в коридоре, потом прозвенел большой медный колокол и инспектор тишины, старичок Бондарец, высоким звонким голоском прокричал:

– Генеральная репетиция!

Я на всякий случай махнул рукой, и актеры двинулись к мостику. Синхронно их движению беззвучно ехала по рельсам камера на тележке, плыл над головами микрофон. «Диги» не трещали и не «пели». Все было отработано до мелочей. Я обратил внимание, что в павильон зашел Семен Леонтьевич, директор нашей картины. Он старался не пропускать ни одной пробы. Об актерах у него всегда было собственное мнение, часто не сходное с мнением режиссера, ножевое.

Сцена шла вяло. Правда; девушка по-студенчески добросовестно старалась воздействовать на своего меланхоличного партнера, но это ей пока не удавалось. Леня шел за ней, перебирая лады трехрядки; там, где требовалось по мизансцене, он останавливался, вполголоса отвечал ей и снова шел. И так до самого конца. Все было правильно, но скучно. Неужели без продолжительных «театральных» репетиций Быков ничего не может сделать?

Я глянул на директора картины. Семен Леонтьевич следил за действиями Лени внимательно, даже с улыбкой. Было похоже, что Быков ему нравился. Я даже удивился, что такой сухарь мог улыбаться. Оператора устраивало на репетиции то, что актер «чувствует камеру», точно выдерживает ритм движения и мизансцену. Ну а мне просто нравился Леня Быков с самого начала.

Послышалась команда:

– Стоп!

Недовольный режиссер уступил место у камеры оператору и пошел к актерам. Что он там говорил, я толком разобрать не мог. Подходить ближе не хотелось, чтобы не мешать режиссеру. Да и без этого было понятно, что Лене достаются основные замечания. Леня возражал. Он стоял, опустив понуро голову, молча кивал и соглашался с режиссером. В конце концов, Исаак Петрович дал все свои указаний и советы, махнул рукой актерам и пошел к камере.

– Все, на исходный! Снимаем!

Актеры отправились на свое место, за ними двинулась камера и все мы.

– Приготовились к съемке! – скомандовал я снова.

– Повторить тишину!

И снова в коридоре – колокол и звонкий голос Бондарца. А здесь все замерли у аппарата.

– Леня, как там ваш внутренний голос? – спросил в последнюю минуту режиссер. – Готовы к съемке?

– Вроде да…

– Мотор!

– Есть мотор! – ответил звуковик.

Громко щелкнула хлопушка, и помреж выкрикнула номер кадра:

– Проба тринадцать, дубль один!

– Есть! – сказал оператор.

Началась съемка. Актеры двинулись к мостику. Снова запиликала гармошка. Снова девушка шла впереди, Леня за ней, но в кадре что-то почти неуловимо изменилось. Центром внимания всех, кто был на площадке, стал теперь Леня. Казалось, те же движения, те же слова, а только все вдруг заискрилось, заиграло, согретое особенной, неповторимой Лениной улыбкой. Он словно заворожил всех в павильоне. Сцена кончилась, а режиссер-постановщик даже забыл подать команду «Стоп». Он стоял возле камеры, смотрел на Быкова и улыбался. Словно не веря в происходящее, посмотрел – на меня, на оператора. Войтенко молча поднял большой палец. Бабанов тоже был доволен. Я посмотрел на Леню, на его реакцию.

Невозмутимый, стоял он, опершись о перила мостика. Не подавая вида, словно ничего тут не произошло, меланхолично смотрел куда-то в павильонную темноту. Девушка отошла, и он стоял один.

Стоял Сашко с гармошкой. А может, Леня Быков стоял тогда наедине со своим Сашко, как бы примериваясь, вживаясь в этот первый образ в кино, с которого и начался потом яркий и трудный путь талантливого, самобытного, всеми любимого актера, режиссера, человека Леонида Федоровича Быкова».