Шрифт:
— Это что, тоже персидская пословица? Не понимаю, почему вам выгодно со мной... играть в прятки?
— Сейчас у нас, — и Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби посмотрел на большие карманные часы, — у нас без четверти десять. В одиннадцать вас не должно быть здесь.
— Что вы сказали? — возмутился Юсуфбей.
— Бегите... исчезните! Лучше обрезать лишние ветки, и тогда лоза даст обильный урожай. Имейте в виду. Здесь военная, чрезвычайно нервозная обстановка. Господин командующий очень подозрителен. Зная настоящего Юсуфбея ещё по Берлину, Энвербей при первом же взгляде на вас прикажет без разговоров вздернуть. Спешите.
— Это я лоза?
— Понимайте как хотите... Не желаете понять — я сам прикажу вас схватить как лазутчика большевиков...
— Но... но...
Бледный, онемевший Юсуфбей медленно пятился к выходу.
— Уезжайте сию же минуту! — И, вернув себе тот же напыщенный тон, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сёнджаби сказал:
— Расположение созвездий внушает серьёзное беспокойство. Луна сегодня ночью находилась в созвездии Скорпиона, и это крайне неблагоприятно для вас. Разве неизвестно вам, о многоуважаемый, что на Востоке ветер иногда мгновенно обращает цветущее в тлен и часто человек без болезни находит путь в рай?
Добродушное лицо Мохтадира Гасан-эд-Доуле Сенджаби, его масляные приятные глаза, по-детски пухлые щёки, франтовские усики так противоречили его мрачному тону, что Юсуфбею стало не по себе.
А его собеседник надвигался на него:
— Вам, о достопочтенный, оставаться здесь с таким сочетанием созвездий — верная гибель. Два меча, я бы сказал, в одних ножнах не умещаются. Боюсь, нам будет здесь тесно, к тому же вы знаете — вино губит страх, но оно губит и надежду. Вот и сейчас... Разве можно позволять такую нескромность? От вас несёт виски... Вы выпили и скрываете, но ваш пьяный глаз всенародно об этом кричит. Один возглас какого-нибудь фанатика... просто... гм-гм... неосторожного «он пьян!» — и вас разорвут в клочки... Или для развлечения вам отрубят правую руку и левую ногу... или наоборот... Брр.. Неприятно.
У Юсуфбея округлились глаза...
— Или привяжут к четырём кольям и оставят на солнце… Тсс... Поверьте, я вам добра желаю... Ну, а если вздумаете направить свои стопы к злокознённым большевикам? С вашим произношением, кричаще рыжим обличием под белой чалмой, в вашем одеянии вас возьмут на первой железнодорожной станции и, на то воля аллаха, пресекут ваш жизненный путь... Вы же за русского себя не выдадите... Вы русского языка не знаете.
Несколько оправившись, Юсуфбей позволил себе ироническую улыбку и, побренчав в кармане монетами, проговорил:
— У нас хорошие, звонкие пропуска.
— Во всем мире, действительно, кроме страны Советов... Русских чекистов этим не возьмешь... Итак... всё... Позвольте покинуть вас.
С глубоким поклоном Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби выпроводил Юсуфбея из палатки...
А в высшей степени довольный Энвербей пил кофе по-турецки из пухленьких ручек ханум. Он был так доволен, что задержался в своем шатре и позволил себе разнежиться. Он даже опоздал на смотр воинов ислама, вновь прибывших из-за Аму-Дарьи.
Весь день, невзирая на изрядную жару, ишан кабадианский скакал по бальджуанской дороге. Он не говорил ни слова, и пронзительные глаза его, устремленные из-под насупленных бровей вперёд, не отрывались от ленты каменистой дороги. Он смотрел напряженно, до рези, до слёз. Дорога бежала под копыта коня, уходила назад, а впереди вилась ослепительно белой полоской среди камней и скал, по лысым черепам холмов, среди крошечных кишлаков, облитых жгучими лучами таджикского солнца.
Вперёд, вперёд, без отдыха, без привалов. Дробно стучат копыта по твёрдой земле, шелестят, задевая ноги коней, иссохшие колючки, бежит монотон-ной полоской дорога.
Ишан точно одержим. Не смотрит по сторонам, не посылает вперед дозор-ных. И никто не смеет даже напомнить ишану, что кругом — и на холмах, и в долинах, и в садах — могут сидеть и сидят проклятые гяуры и целятся из винтовок. Вот-вот налетят дьяволы в своих богопротивных остроконечных шлемах с сатанинскими звездами и начнут крошить своими саблями правоверных. С тревогой поглядывают люди ишана по сторонам, вздрагивают при появлении в степи малейшей чёрной точки, белого облачка пыли.
Но разве можно говорить что-нибудь святому ишану? Он наставник. А мюриды ничто перед лицом наставника. Вон скачет он впереди всех: белая чалма его блестит на солнце и видна за много ташей вокруг, но он не обращает внимания ни на что, погрузившись в глубокое раздумье. Вон как нахмурены его брови. Сурово его лицо. Только меж тёмных губ белеют кипенной полосочкой слегка оскаленные зубы.
— Волк, волк, — бормочет в испуге подъехавший было поближе лихой кабадианский джигит, хотевший попросить разрешения поехать вперёд, доз-наться, не засели ли большевики вон в той горной щели, не готовят ли святому ишану засаду. Да разве с таким заговоришь? «Пусть сохранит аллах от такого вгляда, пронизывающего, сжигающего всё нутро!»
Но на вершине одного холма ишан кабадианскин осадил взмокшего коня и, не дожидаясь, когда все соберутся, точно воображая, что и так каждый должен слышать его голос за полверсты, сказал: