Из всего ансамбля, что возник в врбовской гимназии, на тропе, ведущей к славе, удержалась одна Зузана. И Добеш. Да, еще Добеш. Непринужденность, с какой Зузана поднялась к вершинам поп-музыки, порою вызывала у меня недоумение, но я принимал это как факт.

Я прошел через кухню с коллекцией чешского фарфора и с невымытои кофейной чашкой на столе и открыл дверь в комнату.

— Как-нибудь вечерком встретимся, и все будет славно, согласен?

И вот этот вечер наступил. А Зузанка, видно для верности, все еще морально готовится к нашей встрече неизвестно где и неизвестно с кем. Половина десятого! Выключатель был вделан в дверной косяк и замаскирован обезьяньей мордочкой с выпуклым лобиком, на который следовало нажать. Я зажег свет. Широкоплечий битник с черными, как смоль, волосами, в развевающемся красном плаще настигал Зузанку на середине лестницы, сложенной из тяжелых белых плит и ведущей на золотой, отливающий синевой Олимп. Зевс-громовержец принял образ Луи Армстронга, мясистая Гера получила сладкую улыбку Эллы Фитцджеральд, а у одного из не поддающихся идентификации божков была лысина и острые глазки заслуженного артиста Карела Влаха.

Произведение модного художника Каи Вытлачила занимало всю полукруглую нишу площадью 4 на 2,5 метра и было написано прямо на стене. За три года, что минули с момента возникновения этой монументальной фрески, красота и блеск ее сочных тонов ничуть не потускнели. Мое внимание всегда привлекало выражение лица Зузаны. Во всесокрушающих объятиях битника она дрожала от стыда и одновременно блаженства. О первом свидетельствовали ее сопротивляющиеся руки, которые виднелись из рукавов сильно потрепанного нарядного платья, а второе подтверждал сладострастно приоткрытый рот. Со стороны Каи Вытлачила здесь не было никакого злого умысла. Но и дружеской шуткой это нельзя было назвать. Скорее, верным, рабски верным следованием легенде о жизни эстрадной звезды. Дома, перед тем как ненадолго прилечь, я просматривал старые фотографии. В том числе и врбовские выпускные. Гладко причесанные волосы, то же самое, только не потрепанное, нарядное платье и взгляд, выражающий бесхитростную наивность. Или, возможно, оптимистическое ожидание грядущих перемен. Всего того, что жизнь, этот добрый Дед Мороз, вынет из мешка и подарит Зузане.

Хорошо еще, что я перед тем налил себе немного рому. Ром — это единственное спиртное, которое способно направить мои мысли в другое русло. Ума не приложу, как эта гадость стала чуть ли не нашим национальным напитком. И хотя мне самому понятно, что мои мысли крайне примитивны, я допускаю и даже призываю их — наверное, потому, что они переключают мое раздражение на другой объект — сейчас, к примеру, на ром, — как объяснил мне однажды психолог-любитель Бонди.

Похоже все-таки, что два года назад Зузана снова полюбила меня. И что во всем виноват я сам. Что это я не оправдал ее ожиданий.

— Я не могу отвечать за твои комплексы, — грустно говорила она. — Что тут поделать, если у тебя комплексы из-за меня?

Теперь никаких комплексов у меня не будет.

В разрисованной нише стояла широкая низкая тахта под белым плюшевым покрывалом. А в углу тахты, опираясь о стену, сидел желтый мохнатый медвежонок и внимательно следил за мной своими пустыми кораллово-красными глазами.

Теперь комплексов у меня не будет.

Коралловые глазки медвежонка злорадно глядели на меня. Что, мол, ты сделаешь? Закричишь, потеряешь сознание, расплачешься?

Потому что на белом плюше лежала, безобразно вытаращив глаза, Зузана, а из ее черной бархатной блузы чуть ниже левой груди торчал нож с роговой рукояткой. Нож, который я отлично знал, поскольку на его черенке было неумело вырезано сердечко с моими и Зузаниными инициалами.

Вацлав Бубеничек, вышибала из «Ротонды», джаз-клуба, расположенного на Золотом перекрестке, в самом центре Праги, отдыхал в своей каморке, лишь тонкой стенкой отгороженной от зала, где, как обычно по понедельникам, шла дискотека.

— Привет, Честик, — сказал он сочувственно.

— Привет, — сказал я.

Многое изменилось в «Ротонде» за те девять лет, что Вацлав здесь проработал. Бубеничек ненавидел понедельники.

— Я прочел утром в газете.

— Жуткое дело, — отозвался я.

«I found my freedom…» [1] Зал за стеной сотрясался от равномерного топота, и картины в каморке вышибалы, которые держались только на тоненьких деревянных планках, угрожающе дрожали.

— Ясное дело, жуткое, — сказал он рассудительно. — Бедная девочка.

И перевел взгляд на стену с картинами. Я знал, что вышибала находит их отменными и даже прекрасными. Ибо писал их он сам. Серые и желтые полотна. На первом изображено бурное море, а на втором — волнующаяся хлебная нива.

Бубеничек в прошлом боксер, но не без образования — добывал он его собственным упорством, сидя по утрам в городской библиотеке. Он не пил и к работе, которую при своей корпуленции считал естественной и предопределенной, относился с любовью и в высшей степени ответственно. Он был вышибалой и нисколько не стыдился этого, хотя официально числился швейцаром. Его отец и дед тоже служили швейцарами и тоже без стеснения выполняли обязанности вышибал. Впрочем, между швейцаром и вышибалой есть разница. Какой швейцар имел собственный дом на Виноградах, как дед Бубеничека, и какой швейцар мог бы приобрести первый в Праге «мерседес», как это сделал отец Бубеничека? Вышибала — это своего рода церемониймейстер, говаривал Вацлав Бубеничек, размышляя о своем общественном положении.

— Но ведь вы уже с нею разошлись, — скорее констатировал, чем спросил Бубеничек.

— Разошлись, — кивнул я.

— Но как же тогда…

Сообщение, появившееся в понедельник, было лаконичным. В субботу трагически погибла Зузана Черная. Вот и все. Но пол-Праги наверняка узнало об этом еще в воскресенье. Не от меня. Только далеко за полночь ребята из угрозыска отпустили меня спать, да еще были столь любезны, что отвезли прямо домой. Домой, в мою однокомнатную квартиру на Петршинах. Я проглотил таблетку и проспал все воскресенье. На всякий случай даже телефон отключил.