— Что еще случилось, мама? — В дверях показалась Дульси с намыленными руками.

— Нога, — спокойно ответила мать. — Сломала ногу.

Она всем телом подалась вперед, протащилась по полу, словно промокшая под дождем старая птица, и застонала.

— Не может быть, неужели сломали ногу, мама! — воскликнула Дульси.

Вот и случилось то, чего она больше всего боялась: на руках у нее оказалась беспомощная мать. Дульси перетащила кресло от печки и с трудом усадила мать, которая старалась ей помочь, как могла.

— Гарри работает на Каменном загоне. Может быть, мне выстрелить, чтобы он пришел? — спросила Дульси.

— Он не услышит, трактор шумит. Лучше сходи к Энни, пусть вызовет скорую помощь.

Ее дочь Энни была замужем за Гарри, дом которого был недалеко от брода.

— А как вы тут останетесь одна, мама?

— Ничего. — Но вдруг мать почувствовала слабость, лицо ее побледнело. По щеке покатилась одинокая слеза.

Дульси ничего не заметила. Она уже отвернулась. На мерине ехать нельзя, а пони, на котором они ездили в детстве, далеко. Она натянула резиновые сапоги и направилась к дому Гарри.

Мать смахнула слезинку и стала ждать. Сейчас с ней произойдет то, чего она так боялась: ее увезут в город, положат в больницу, и она, возможно, уже никогда не вернется сюда. Это было для нее страшнее всего. А ведь она не всегда так любила этот дом. Еще недавно какая-то мучительная непоседливость гоняла ее от одной дочери к другой, из домэ одного зятя в дом другого. Дочери любили ее, как любят старого командира, и мирились с ее капризами, но ни у одной из них мать не могла найти себе покоя. И наконец, как они ни протестовали, им пришлось отвезти ее обратно. Теперь ей хотелось быть только здесь и никуда не уезжать.

Она сидела возле двери. Отсюда ей были видны кухня и спальня. Огромная старинная плита, пузатый чайник на ней, камин, который сложил сам муж из грубого местного камня, — известка на нем только сейчас начинала пузыриться и крошиться; никому не нужные ленты липкой бумаги, на которые не ловились мухи; самодельный шкафчик для провизии — все четыре ножки его стояли в наполненных водой банках из-под фруктовых консервов, а потемневшая клеенка на нем была порвана в трех местах — все это было видно ей из кресла. А в спальне — ее узкая кровать с тонким матрацем, который она сама сделала. Из окна кухни виднелся широкий двор. Поленница дров, заброшенный птичник и даже столбы от качелей, которые их батрак соорудил когда-то для девочек. И этот простор, и беспорядок, и эти знакомые предметы — все говорило о жизни.

Но то, что она потеряла, значило для нее еще больше. Кольцо! Она знала, что оно где-то здесь, и невозможность встать и найти его больше всего угнетала и сердила ее. Разве можно полагаться на Дульси — она не найдет. Мать никогда не доверяла дочерям, если нужно было что-то разыскать. В кольце вся ее сила. Без него она чувствовала себя обезоруженной и одинокой. Она должна найти его.

Когда Дульси вернулась вместе с Энни и ее сыном Аланом, мать лежала в луже воды, придавленная сверху умывальником. Она опрокинула его на себя и пролила всю воду из большого кувшина. Алан улыбался ей, но обе женщины охали и ворчали.

Мать была необычно молчалива. «Не нашла, не нашла» — единственное, что сказала она за всю дорогу на ферму. Они поставили кровать матери на полозья и прицепили их к трактору. Мать молчала всю дорогу и только время от времени поворачивала голову и смотрела на свои дом. Ни слова не сказала она и в санитарной машине, на которой ее отвезли в город, в больницу.

Когда стало известно, что мать в тяжелом достоянии, дочери съехались со всех концов страны. Семь встревожен — НЫх ЖенЩин не выходили из больницы, но мать ничто Не радовало. Лицо ее еще больше пожелтело, кожа совсем ссохлась, она ничего не могла есть — ее все время рвало. Семь сердец налились тяжестью и четырнадцать глаз покраснели, когда в маленькой приемной, рядом с комнатой старшей сестры, дочерям объявили приговор: рак.

А мать все думала о кольце. Оно связывало ее с юностью, с любовью, связывало с человеком, ставшим отцом ее дочерей. Он не оставил ей сыновей, которые стали бы для нее опорой в жизни, но она давно простила ему это.

Остатки обиды рассеялись в тот день, когда именем деда назвали ее первого внука — маленького Вильяма. Ей казалось, что потеря кольца — признак близкой смерти, предупреждение, что ее счеты с жизнью приходят к концу. Алан все в доме перевернул вверх дном, обшарил все углы, но ничего не нашел. Маленькая блестящая вещичка! Возможно, ее унесла птица или крыса.

Мрачная молчаливость матери, ее покорность судьбе пугали дочерей, и они теперь мечтали, чтоб она снова стала резкой, раздражительной. Они без конца приносили ей фрукты, сласти, а когда узнали, что от пива меньше становятся боли в желудке, принесли крепкого портера. Врачи считали, что не к чему запрещать ей есть и пить то, что ей нравится. Опухоль еще не достигла своей последней, мучительной стадии, и мать могла прожить несколько месяцев, полгода, а то и больше. Но лакомства не радовали мать. Угрюмо, мрачно смотрела она с подушки на своих дочерей и зятьев (управляющих имениями, фермеров, торговцев), которые время от времени приезжали узнать, долго ли еще их жены будут здесь.