— Собирался, а как же. Светлейший здесь резиденцию получил, а Николай Иванович Новиков в Авдотьине своем обосновался. Такое празднество закатил, что Москва опомниться не может.

— Новиков? Празднество? Да что у него там в этой деревне-то?

— Иван Петрович Тургенев [15] в письме все подробнейшим образом описал. Он сам там всю неделю празднеств провел. В истинном восторге пребывает.

— Даже неделю? Не узнаю Николая Ивановича. Никогда он богатством не отличался. С чего разбогател-то вдруг?

— Да и не в богатстве тут дело. Ты вот, по своей части о доме спрашивал. Дом у него деревянный, двухэтажный, под железною кровлею. Никаких украшений нету. Зато преогромный: по фасаду восемь окон с дверью балконной, да по торцу в четыре окна тоже с балконом. Так что кругом балконами каменными, как гульбищем церковным, окружен, и превысокими. Веришь — по десяти ступеней!

— Поди, у реки стоит. Значит, от сырости.

— Твоя правда — у реки. В вестибюле лестница дубовая на второй этаж. Там уж и парадные комнаты, и жилые: зала, гостиная, кабинет хозяйский. Библиотека у Николая Ивановича всегда преотличнейшая была, аж завидки брали.

— Это верно. Сам, грешный, всегда такой завидовал. Выходит, из Москвы ее туда перевез. На лето стоит ли?

— С первопрестольной распрощался. Без дела ему в ней сидеть трудно, а дела больше никакого нет. Все запретили.

— И не будет, уж это ты мне поверь.

— Не удивлюсь. Тем интереснее, что в Авдотьине было. Шесть дней хозяин на праздники назначил. В первый — сбор гостей, а их из Москвы множество понаехало. Второй — день рождения Тургенева. Третий — Ивана Купалы, как праздник всех мартинистов, орденский день, иначе сказать. Четвертый — храмовый праздник в местной авдотьинской церкви — Тихвинской Божьей Матери. Пятый — именины Тургенева. А на шестой — разъезд самый что ни на есть торжественный. Но главное, Львовинька, вообрази только себе: все вместе с крестьянами праздновалось.

— Наикапитальнейшая глупость! Что ты хочешь, за то государыня мартинистов так особо и опасается. Дворяне — одно, селяне — совсем другое. Нечего их в наши дела вовлекать, головы им мутить.

— А вот мы с Дмитрием Григорьевичем — рассказывал я Левицкому про это все — не думаем так. От рождения все люди одинаковы, и чувства у них одни. Да ты послушай, что у меня в письме написано: «Господский двор, все жилые покои и оба берега реки против дому и саду были иллюминованы. Народ, восхищенный таким необычайным зрелищем, всеми знаками старался изобразить радостные свои движения. Иные пели простые свои песни, другие играли на свирелях; а иные, плавая по реке в лодках, которые все также были освещены, возносили в различных тонах гласы радости и удовольствия». Каково?

— Что ж, отличный праздник. Следовало ли только Новикову столько шуму устраивать да народу собирать? Аффектацию эдакую? Вот увидишь, никак не понравится это начальству. Опять неприятностей не оберется. Разве не видит, как недовольна им государыня. Попритихнуть бы ему до поры до времени.

— Это что же, выходит, и в своей деревне шагу без оглядки да опаски ступить нельзя? Полно, Львовинька, ты у нас человек светский, придворный, как же ты свои рассуждения к простому помещику применить хочешь? Хозяин же он у себя, хозяин!

— Не простой хозяин и не простой помещик, а почти что ссыльный. Эдакий парад мартинистов устроить! И что же там директор университета Московского — другого места Иван Петрович Тургенев не нашел, где все свои праздники семейные за один прием отпраздновать? Чиновный же человек, служилый! Подумал бы, кому такая демонстрация на пользу.

— Верно ты, Львовинька, сказал: аффектация. Вообрази себе, с чего день именин Тургенева начался. Сначала дети хозяина поздравительные стихи ему прочитали и на голову венок из пышнейших белых роз возложили. Затем виновника торжества в специально сооруженной беседке поместили. А беседка такая, что твоей Машеньке–искуснице с ее расшитыми соломенными обоями только пример брать. Из зеленых березовых ветвей сплетенная, а внутри всеми садовыми цветами изукрашенная. Пол же и всю аллею, по которой имениннику идти, ковром из цветов усыпали. Плохо ли?

— Кто говорит, что плохо. Очень даже лестно, да не ко времени.

— А будет ли у него время-то, Львовинька? Слыхал, Детишки у него мал–мала меньше, заработков никаких. Вот Левицкий к нему собирается.

— Это зачем?

— Не признается. А по моему соображению, денег Новикову отвезти. Он сейчас при Малом дворе заказы получил.

Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. Жена художника, слуга Агапыч, В. В. Капнист, Д. Г. Левицкий.

«Сиятельнейший граф, милостивый государь, все мастеровые и художники получали, а другие получают оплату за труды свои, один только я забыт милостию вашего графского сиятельства. Вот уже четвертый год, как я не только не получаю за труды свои, но и за издержки мои никакой уплаты, будучи в самых горьких обстоятельствах при старости моей, и всего только за работу мою, по поданным вашему сиятельству щетам, следует получить 2000 рублей. Заступите, сиятельнейший граф, своим покровительством человека, который служил и служить вашему сиятельству за честь почитает». Так-то вот, граф Безбородко, может, хоть на этот раз решение по моему делу примете. Портрет государыни в 1787 году завершен, а денег допроситься и не думай. Агапыч! Слышь, Агапыч! Мальчика пошли, а того лучше сам поезжай к графу Безбородке Александру Андреевичу. Секретарю передай — не привратнику. Понял? Секретарю!

— Да уж сколько раз у привратника-то оставляли.

— О том и речь. Сам побеспокойся, догляди.

— Не извольте беспокоиться, Дмитрий Григорьевич, до секретаря ихнего непременно дойду. Коли посчастливится, так и самому графу в собственные ручки передам–с.

— Вот и ладно. А ты что, Настасья Яковлевна, дело какое?

— Слышу, Агапыча посылаешь. Не за деньгами ли?

— За ними, треклятыми. К Безбородке.

— Как бы ко времени пришлись!

— А когда, матушка, у тебя денежки не ко времени?