Шрифт:
— Нет, я так, к слову, примером, завтра же припишусь в здешние мещане, а там и в купцы, и при капитале мне тотчас почет.
— Конечно, если человек с деньгами, тогда иное дело… — милостиво согласилась Калисфения Фемистокловна и встала.
— Без денег что и князь, только кинуть в грязь… — пошутил успокоившийся Степан.
— А сердиться вы перестаньте… — ласково сказала она и снова протянула ему руку.
Он уже стоя снова прильнул к ней долгим поцелуем.
— Пойдемте… Там, кажется, народу поприбавилось, — кивнула она в сторону кондитерской. — Заходите утречком, на досуге все перетолкуем.
Она, даже шутя и улыбаясь, повернула его плечами к выходу.
Он вышел в кондитерскую.
Там действительно уже было несколько новых посетителей.
У прилавка стояла дама, и мальчик отпускал ей какое-то печенье.
Увидав выходящего из-за прилавка Степана, дама удивленно его окликнула.
— Степан Сидорыч!
Он тоже удивленно уставился на нее и наконец не менее удивленно произнес:
— Анна Филатьевна!
Это была Аннушка, бывшая горничная княгини Зинаиды Сергеевны.
— Какими судьбами вы сюда попали?..
— Дело было к хозяйке… — уклончиво произнес он, подумав про себя: «Нанесла нелегкая!»
— А я все к вам собираюсь.
— Ко мне…
— И к вам, конечно, да и к княгинюшке, навестить ее, повидать. Уже сколько времени они приехав, а я все не соберусь, на дому все недосуг да недосуг…
— Меня-то вы там не найдете… — сказал Степан.
— Это почему же?..
— А потому, что я уже теперь при князе не состою… — отвечал он пониженным шепотом.
— А при ком же?
— При самом себе, Анна Филатьевна, при самом себе…
— Это как же?
— Вольную кназь пожаловав, так я от него на свою квартирку перебрался, здесь недалеко, на Садовой.
— А-а-а… — протянула Аннушка. — Ну что же, княгиня успокоилась…
— Ох, Анна Филатьевна, не нам бы с вами это и вспоминать… Много грехов на душу мы из-за нее, голубушки, приняли…
— Да ведь мы не сами…
— Что я сам… Не моя была воля, княжеская… Да ведь сказать правду, вас ведь я не силком тянул…
— Вот вы какой… — делано улыбнулась Аннушка. — А что ребенок? — шепотом добавила она.
— Умер.
— Умер?
— Месяца, родименький, не прожил и отдал Богу ангельскую душеньку.
— Ну, это к лучшему…
— И князь Андрей Павлович был того же мнения, когда я привез ему это известие…
— А все-таки я к княгине зайду, поклонюсь ее сиятельству…
— И не тяжело вам будет? Мне и так смотреть на нее невтерпеж было…
— Оно, конечно, не радость, а нельзя, тоже она мне благодетельница, ни меня, ни мужа не забывает.
— Это еще, по-моему, хуже. Ну да как знаете… Прощенья просим… Мне недосуг…
— Заходите…
— Ваши гости.
Степан Сидорыч вышел из кондитерской.
VI. В греческом плену
Прошло два месяца.
Степан Сидорович за это время почти ежедневно бывал в кондитерской Мазараки и по утрам, и по вечерам.
Наконец, они с Калисфенией Фемистокловной столковались. Последняя наглядно убедилась, что ее поклонник действительно капиталист.
Для этого она очень наивно, чуть не сама, напросилась к нему в гости на кофе.
Сидорыч был на седьмом небе.
Он как ребенок радовался этому посещению. С утра привел в праздничный вид свою комнату — он нанимал ее от жильцов в доме недалеко от кондитерской, около Сенной — и ждал с бьющимся сердцем наступления назначенного часа.
То и дело приотворял он дверь своей комнаты, прислушиваясь не только к раздававшимся в квартире звонкам, — в квартире кроме него было еще несколько жильцов, — но даже ко всякому шуму на лестнице — его комната была крайняя.
Наконец она явилась.
Он бросился снимать с нее верхнее платье, усадил в покойное кресло у накрытого для кофею стола, уставленного всевозможными лакомствами.
Прислуга подала самовар и кофейник.
Калисфения Фемистокловна меланхолически осматривала помещение ее поклонника.
— Вот моя убогая келейка… — проговорил он.
— Комната очень миленькая… главное, все так чисто, аккуратно… В мужчинах это редкость, — заметила Калисфения Фемистокловна.
Сидорыч даже покраснел от удовольствия.