Но, видно, справедлива старая поговорка: гони природу в дверь, она войдет в окно. Г. Кулиш мог изменить свои взгляды на прошедшее и настоящее Малороссии, а своей природы изменить не^ мог. В произведениях с направлением, диаметрально противоположным прежнему, он остался тем же г. Кулишом, каким являлся за несколько лет, когда навлекал на себя упреки в излишнем пристрастии к казачеству. Прежде он был фанатиком уважения к малорусской старине, теперь стал фанатиком беспристрастия. И результатом этого вышло, что у г. Кулиша, в последних его произведениях, много стремлений к беспристрастию, а беспристрастия нет ни на волос.

После своего перерождения П.А. Кулиш явился с тремя томами «Истории воссоединения Руси», а в двух тетрадях «Русского Архива» за прошедший 1877 год (№№ 3 и 6) напечатал статью: «Козаки в отношении к государству и обществу» — статью, которая, заключая в более сжатом объеме те же воззрения на казачество, какие в подробности развиваются в двух последних томах его истории, так как в первом томе он по крайней мере остается наполовину прежним Кулишом и надобно сказать поистине, что его первый том составляет такое превосходное сочинение об истории южнорусского края, с которым как по таланту автора, так и по способу обработки и по верности взглядов едва ли какое другое может соперничать. Но в остальных томах почтенный автор почти везде проявляет какой-то странный дух гордыни и самомнения, с хвастовством выставляет себя напоказ, с презрением топчет в грязь предшествовавших ему тружеников по обработке малороссийской истории и, по меткому замечанию одного из наших литераторов, сделанному по прочтении его книги, напоминает собою евангельского фарисея, благодарившего Бога за то, что он не таков, как прочии человецы. Статья, напечатанная в «Русском Архиве» под названием: «Козаки в отношении к государству и обществу», может назваться катехизисом учения' преобразившегося Кулиша, и мы считаем долгом обратить внимание на эту статью и попытаться представить несколько наших замечаний по поводу вопросов, которых она касается.

Цель г. Кулиша — убедить своих читателей, что козаки были неболее, как разбойники, притом самые отвратительные по своей безнравственности и по своим злодеяниям, вовсе недостойные той идеализации с какою относились к ним некоторые писатели (а сам г. Кулиш — паче всех), а, напротив, достойные всяческого порицания _и презрения.

Действительно, всякое неумеренное восхваление, всякое поклонение перед историческим явлением прошедшей жизни заключает в себе всегда неправду, но то же самое заключает в себе и безусловное порицание и ругательство. Самая статья г. Кулиша написана не спокойным тоном исторического исследователя давно минувших времен, когда горячиться неуместно уже потому, что люди, о которых идет речь, давно не существуют; г. Кулиш является задорным, горячим обвинителем на суде, со всех сил старающимся о том, чтоб обвиняемые были осуждены; поэтому, возражая г. Кулишу, невольно принимаешь роль защитника на суде, а не излагатс:ля мнения о таком предмете, которого значение для нас уже безразлично, кроме научной правды.

Что собственно вытекает из доводов и многочисленных примеров, приводимых в статье г. Кулиша? Только то, что в казачестве были темные стороны, что у козаков были пороки. Неужели кто-нибудь прежде в этом сомневался, и неужели П.А. Кулиш открыл здесь для нас какую-то Америку? Во всех явлениях жизни человеческих обществ бывали, есть и будут светлые и темные стороны, добродетели и пороки. Козаки были люди — и у них было то же. Да и не было до того умышленно скрываемо то, на что г. Кулиш теперь указывает, как на порочное и худое. Г. Кулиш приводит в подтверждение слова песен из печатных песенных сборников. Но ведь эти песни были известны той публике, которая интересуется такого рода литературою. Собиратели (в числе их немаловажное место занимал П.А. Кулищ) не прятали слов из песен, не заменяли их места другими, более благоприятными для козаков. То же сказать следует и об исторических материалах и об исторических исследованиях: то, чем может г. Кулиш очернить козаков, представляя напоказ их порочные свойства, почерпается им из тех материалов, которые большей частью напечатаны, и едва Лй; вправе будет г. Кулиш гордиться тем, что он первый указал на темные стороны козачества: и другие, прежде него писавшие, не скрывали этих темных сторон, только давали им надлежащее положение, не выдвигая вперед за-. тем, чтоб казалось, будто у козаков, кроме дурного, ничего уже хорошего отыскать нельзя. Вообще, говоря о том, что прошло и былью поросло, не следует ставить вопросов о хорошем и дурном с нашей; точки зрения, но иметь в виду: как прежние времена смотрели на совершившиеся факты и что считали хорошим и дурным по тогдашним понятиям? Если бы г. Кулиш держался этого правила,. обязательного для всякого историка, то его статья, с которою он явился в «Русском Архиве», не походила бы на обвинительную речь прокурора перед судом.

Г. Кулиш начинает с того, что силится сказать (не выразимся: доказать, потому что г. Кулишу нечем этого до казать), что казаки — народ чужой в Украине: автор производит их от черкесов, Название — Черкасы на Днепре, Черкасск на Дону, имя черкас, которым долгое время в Московском государстве звали вообще малороссиян, — все приводится в довод происхождения козаков от черкесов. Старые погудки на новый лад! Это мы слышали уже очен ьдавно, лет назад тому сорок, слышали с кафедры, из уст плохих профессоров. Затем указываются признаки, подмеченные автором у жителей Чигиринщины и Чер кас чины: черный цвет одежды, черные волосы, горбатые носы, продолговатые лица, небольшие головы на широких пле ча х ипроч. Все это нам давно знакомо, все это приводилось для той же цели и так же бездоказательно, как и теперь приводится г. Кулишом. Никто не показал нам: когда же эти черкесы пришли и поселились в Украине; указывали на берендеев, торков, половцев, но какие доказательства, чтоб этинароды были черкесы, и какие исторические следы, чтоб остатки этих народов, некогда временно проживавшие в Украине, удержались надолго до такой степени, чтобы повлиять на строй тела всего народонаселения? Притом признаки, замеченные в Чигиринщине и Черкасчине, нечужды народонаселению и других краев южной Руси. Сам г. Кулиш очень хорошо знает, что если козачество сфор мировалось в Черкасчине и Чигиринщине, то далеко не огра ничилось этими полосами Поднепровь.а, а охватило собою несравненно большее пространство. Неужели все это пространство, в свое время населенное козаками, следует считать по народонаселению черкесским краем? Типы черкесские, персидские, греческие случайно мы встречали в среде малорусского населения; но это одно не может подавать повода к каким-нибудь смелым предположениям, без всяких фактических доводов. Хотя ничего не бывает без причин, но едва ли кто в состоянии уловить причины таких сходств, которые можно найти во всех европейских странах. Впрочем, происхождение не может служить пунктом для обвинения вовсе, а г. Кулиш задался именно обвинениями против козачества.

«Козак, — говорит автор, — был бездомным промыш-ленииком и добычником. Хотя и были' у козаков хаты в таких местностях, как Черкасчина и Чигиринщина, но, по словам кобзарской думы, козацкую хату можно было отличить среди десяти не козацких: она соломой не покрыта, приспою не обсыпана, на дворе дров ни полена, сидит в ней козацкая жена — околела!» Так и козацкая жена была заметна среди ее соседок: она всю зиму босая ходит, горшком воду носит, детей поит из половника. Козак уподоблялся птице, кладущей яйца в чужие гнезда или зарывающей в песок. Его нравственность уже определялась его бытом. При его бездомовности и нераденьи о семье мнение света для него не существовало. Куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет — говорится в известной надписи под изображением запорожца. Козак вообще отвергал семейное начало и выразил это тем, что даже в песнях называл своею матерью Запорожскую Сечь, а батькам — Великий луг. Что касается до женщины, подруги жизни, то входу ей не было в козачье кочевье на Низу ни под каким видом» (<<Русск. Арх.>>, №. 3, стр. 353).

На каком основании автор считает приведеиную им из думы картину как бы типическим изображением казацкого быта во всех краях козацкой земли и притом общим козац-кому обществу во все времена? Отчего именно эту думу относить ко всем козакам вообще? Не скорее ли в этой думе усматривать можно изображение козацкой бедности, и если она могла служить типом быта большинства козаков, то разве в такие невзгоды, когда край постигали общественные бедствия, например, татарские набеги, разорительные войны, выводившие множество казаков из своих домов на продолжительное время, неурожаи и последующий за ними голод! В такие печальные эпохи действительно можно было встретить описываемую в этой думе козацкую хату с осиротелою и обнищавшею хозяйкою. Малороссия нередко подвергалась бедствиям, и потому не редки были в ней такие явления: их-то изображает дума. Но чересчур произвольно и несправедливо, не принимая во внимание указанных ИСТОрИЧеСКИХ явлений, брать сс за доказательство бездомощшости, нерадения и отвержения семейного начала в целой массе козацкого сословия. Слова: <<куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет», не должны быть применяемы только к таким, что отвергают семейное начало. Это удобно произнести о всяком молодце, не связанном семейными узами, но вовсе не отвергающем в принципе семейного начала. Приведенные г. Кулишом .слова находятся в надписи под изображением запорожца, следовательно, там, откуда добыл их автор, они положительно говорят о запорожце, хотя могут быть отнесены и не к запорожцу. О самых запорожцах составилось понятие преувеличенное, будто бы они пренебрегали браком и допускали к себе только бессемейных. Запорожское общество действительно наполнялось холостыми, но молодцы, повоевавши несколько времени на суше и на море, уходили в города, обзаводились семьями, вписывались в городовые козаки и были домовитыми хозяевами. Впрочем, не существовало правила, чтоб запорожское товариство состояло только из холостых: бывали и женатые, отцы семейств: запорожцы ими не брезговали; нам, да, без сомнения, и самому г. Кулишу известно, что знаменитый Сирко, этот Ахиллес Запорожья, имел жену, двух сыновей и двух дочерей, только семья его не жила в Сечи: там, точно, не допускали женщин, так как, по понятиям века, это запрещалось, потому что Сечь была военным укреплением, всегда готовым к защите против неприятельского нападения. Это не служит доказательством какого-нибудь отвержения семейного начала. У нас во время военных походов не дозволяется в лагерях и на военном корабле пребывать женщинам, однако никто не скажет на таком основании, чтобы наши сухопутные воины и моряки отвергали семейное начало. Равным образом, не могут доказывать тоже отвержение семейного начала у козаков выражения, что для козака (запорожца) Запорожская Сечь была мать, а Великий луг батько. И наш теперешний солдат назовет Россию матушкой, а из этого едва ли кто станет выводить, что наш солдат не хочет знать родной матери и не уважает никаких семейных и родственных уз. Равным образом, не может г. Кулиш подтвердить своего взгляда и приведением из песен _и дум таких мест, где показывается неуважение к женщине, вроде, например: послушайте, паны-молодцы, как женское проклятие ничтожно: жена пдо-клинает — это все равно, что ветер шумит мимо сухого дерева, а женские глупые слезы текут как вода («Русск. Арх.», ibid.). В народных песнях всех племен и народор найдется достаточно таких песен, где презрительно отзываются о женщине. Их можно считать чертами варварского века, когда выше всего ценилась телесная сила и. потому проскакивала презрение к той половине человеческого рода, которая не отличалась этим достоинством. В средних веках было обилие таких сатирических песнопений о жен,. щинах, а между тем они складывались в те времена, когда рыцарь преклонял колена перед дамой своего сердца, когда Тоггенбург обрекал себя на созерцание стен и окон монастыря, в котором укрылась красавица, пленившая его сердце.. Разве из таких песнопений следует заключить об отвержении семейного начала? А перешедшая к нам из Византии притча о женской .. злобе разве не хуже еще рисует женские слабости и пороки? Можно видеть в ней влияние монашеского взгляда, но никак не всеобщее отвержение семейного начала, тем более, когда и самое монашество, предписывая безбрачие тому, кто «вместити может», в принципе не отвергало однако ни брака, ни семьи. Наконец, и то мало помогает г. Кулишу, что «в Киеве козаки — по словам документа 1499 года — делали непочестные речи с белыми головами» (ibid.). Мало ли и теперь делают непо-честных речей военные люди, — нельзя их оправдывать, но нельзя также по поступкам единичным делать заключение о всем военном сословии вообще.

Отвергая семейное начало, — говорит г. Кулиш, — козак отвергал и начало общественное (ibid.). Вслед затем автор распространяется о казацких восстаниях против Польши и о совершавшихся казаками жестокостях и грабежах. Конечно, по поводу каждого факта, взятого отдельно, можно разбирать, насколько совершавшие его были справедливы или несправедливы, но нельзя по таким фактам делать обобщений, особенно в таком вопросе, как заклятая вражда, существовавшая между Польшею и казаками. Г. Кулиш волен иметь сочувствие к той или другой стороне, но не может отрицать, что козаки считали поляков своими врагами, и потому обращались с ними так, как по духу века следовало или как было дозволительно; нельзя в этом видеть отвержение ими общественного начала. Иначе придется смотреть таким же образом на всякое восстание народной массы против существующей власти. С точки зрения власти, которая борется с восставшими, оно, конечно, так будет; но историк так судить не может. С точки зрения турецких властей, восставшие против Турции сербы, герцеговинцы, болгары не более как нарушители порядка, отвергающие общественное начало; однако не все другие признают их такими, когда Россия из-за них вступила в войну с Турциею. Понятно, когда точка зрения власти, находящейся во вражде с своими восставшими подданными, не всегда усваивается, даже в самое время восстаний, другими властями, то как же не быть осторожным историку -в суждениях о восстаниях прошедших времен? Но г. Кулиш указывает на то, что козаки также бунтовали против русской власти, и очень негодует на одного историка, который сказал, что <<имя царя было священным для самой крайней вольницы». В опровержение такого мнения -г. Кулиш указывает на Выговского, Юрия Хмельницкого, Дорошенка, Мазепу. А что же, спросим мы г. Кулиша: пошла разве масса козачества за этими господами, когда они являлись противниками и врагами царя? Да и сами эти господа, отступившие от России, и все, что к ним приставали, руководились в своих поступках более всего опасением, чтоб их край с народом, обитающим в этом крае, не был уступлен и отдан полякам: тут действовала не столько досада на Московское государство и нежелание быть с ним в единстве, сколько старая закоренелая вражда к ляхам. В итоге, однако, все попытки возмутить Малороссию против царской власти оставались всегда безуспешны, а это происходило оттого единственно, что козаки массою не приставали к изменническим замыслам. Это все очень хорошо известно т. Кулишу, и он, положа руку на сердце, должен сознаться, что история говорит больше' в пользу того неприятного г. Кулишу историка, который сказал, что имя царя было священным для самой крайней вольницы, чем в пользу г. Кулиша, указывающего на примеры таких изменнических начинаний, за которыми не пошла козацкая масса.