Сергей Слонимский: «Высоцкий – это тот редкий случай, когда популярность такого масштаба – не дутая. При всем моем уважении к Диме Маликову или Александру Малинину, Алле Пугачевой или Ирине Аллегровой (их много, я всех запомнить не могу), скажу, что эстрадные певцы 20-х годов пели ничуть не хуже. Причем без микрофона. У них голоса было больше. Владимир Высоцкий – явление редкостное. Он индивидуален, он необычен. У него даже бытовая песня имеет лицо. Его напевы и ритмы – не клишированные. И потом: поэт, актер, певец – все в одном лице. И композитор! В полном смысле слова. А голос какой своеобразный».

В перечне воспоминаний о Высоцком на уровне дифирамбов и восторгов можно встретить несколько высказываний, не вписывающихся в общий хор. Марина Влади в знаменитой книге о Высоцком в возвышенном стиле описывает встречу Высоцкого с С. Рихтером: «Однажды, весь сияя от радости, ты сообщаешь мне, что Святослав Рихтер ждет нас к чаю. Нам оказана великая честь. С Рихтером мало кто встречается у него в доме – он очень замкнутый человек и привык к одиночеству… Ты польщен тем, что твои песни, твоя работа в театре нравятся ему. Это приглашение – своего рода признание. Ты, уличный мальчишка с Мещанки, композитор, не умеющий записать ноты, приглашен самым великим пианистом своей страны – какое счастье!»

Такт и интеллигентность крупнейшего музыканта мира, не терпящего восхищений относительно себя, не позволили обидеть гостей, но его дневниковая запись после их ухода не совпадает с восторгами Влади: «Здесь я никак не могу вибрировать, ни в отношении музыки (это просто мусор), ни в отношении слов (это для тех, кто читает газеты). Это мне сверхнеинтересно и несимпатично. Сам Высоцкий, вероятно, действительно талантлив в своем роде, и толпа за него».

С. Рихтер ушел из жизни в 1997 году, а дневники были изданы в 2003-м.

Александр Межиров: «О Высоцком очень трудно говорить. Он был очень непохож на тот образ, который он создал в своих песнях. Он был совершенно другой человек. Я думаю, самое главное, что в нем было, – это ум. Он был дьявольски умен, пронзительно. Он был странным образом не по-современному воспитан. Он был светский человек, настоящий светский человек, когда светскость не видна, а растворена в нем. Общение с ним, когда он не был болен, было радостью любому человеку. Тогда он был поразительно тактичен, необыкновенно…

Он был человеком необыкновенного ума, редчайшего обаяния и огромного такта. Он очень взвешенно говорил всегда, никакого легкомыслия. Если он что-то высказывал, чувствовалось, что это не с кондачка, а что он об этом думал много и мучительно…»

Майя Туровская: «Высоцкий создал свой личный акустический взрыв, без синтезаторов и усилителей, с помощью одной пары легких и голосовых связок, с одной – не электрической – гитарой. Магнитофоны и микрофоны явились потом.

Теперь, посмертно, нередко ощущается тенденция к пьедестальности восприятия Высоцкого: поэт, автор своих песен, положенных на бумагу. Это пьедестальнее, но и стерильнее: к нам обращенное слово Высоцкого рождалось не пишущей рукой, а хрипящей гортанью, и звук, сила его, – не вторичный признак, а суть. Так же, как его широко распетые не гласные, а согласные; и не только звонкое, раскатное «р-р», но и совершено глухое, тупое, но от этого не менее агрессивное «т-т»:

Именно в кустарности – хорошо бы сказать в рукотворности, да глупо, – в неоснащенности его громкости техникой, через ее живую физиологию приоткрывается, быть может, и смысл. Ведь добывалась она не только из связок, но и из личности. Она была антиподом пониженного голоса, тихости, молчания. Он один кричал от всех и за всех на пределе возможностей органа, как говорили встарь.

И не зря же в «Земле людей», сочиненной Высоцким, можно найти чуть ли не все профессии, хобби и состояния – спортсменов и рекордсменов, самолетных пассажиров, автомобилистов, физиков и лириков, мужской и женский пол; можно услышать город, пригород и деревню, и старые погудки на новый лад. И хотя природа не отпустила ему могучей грудной клетки и выдающегося органа, он озвучил всех нас. И во всех – ломая социальные барьеры – нашел отклик. Кричал и докричался.

И было бы неблагодарно теперь центрифугировать в нем высокое (поэзия, Гамлет) от прочего «высоцкого». Он – законный наследник фольклора подворотни, уличного романса, безымянной блатной лирики. Здесь он нашел дикорастущий жанр городской баллады, пригодный для многого, возделал его терпеливо и получил плод – неповторимый интонационный строй. Отсюда же заимствовал он и первое в цепи перевоплощений – хулигана (старая бродильная закваска российской поэзии). В этом традиционном образе он впервые нарушил вместо Уголовного кодекса общественную тишину и моральное благообразие, продираясь голосом сквозь тупость и твердость согласных, как сквозь кляп во рту.

Об этом бунтующем начале надобно не забывать и тогда, когда, обдираясь о собственное неблагозвучие, он выбился в Гамлет. Странная мысль или просто нахальная: Высоцкий – Гамлет! Память выносит наружу «воспоминаний пестрый сор», и все больше житейский, неотобранный. То какой-то скандал по поводу неурочной отлучки в кабинете главного, исписанном по стенам знаменитыми автографами. А то почему-то Болгарию: на фабрике покупаем дубленки, Высоцкий откладывает: это Севе, это Севиной жене, это Саше… – все какая-то бытовщина, хотя кто еще другой в наше время станет так бесшабашно тратить гонорар и личное обаяние на дружеские дубленки? Но об этом пусть напишут другие.