Маскировать свою личность, равно как и прославлять её, было одним из главных стараний его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось стилизации и скрывало свою личностную суть. То же, что отвечало его собственному представлению о себе, походило скорее на монумент, нежели на человеческий портрет. На протяжении всей своей жизни он старался прятаться за этим монументом. Позу он обрёл, когда уверовал в своё призвание, и уже в тридцать пять лет создал вокруг себя концентрированный, застывший вакуум одиночества великого вождя. А полутьма, в которой возникают легенды, и аура особой избранности лежат в предыстории его жизни. Но тут же – и источники всех страхов, загадок и удивительной характерности этой жизни.

Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к обстоятельствам его личной жизни, и, став рейхсканцлером, запретил любые публикации на эту тему [66] . В свидетельствах тех, кто когда-либо соприкасался с ним – от друга юности до участников ночных застольных бесед в узком кругу, – единодушно подчёркивается его стремление сохранять дистанцию и не раскрывать себя: «В течение всей его жизни в нём было нечто такое, что удерживало на дистанции» [67] . Несколько лет своей молодости он провёл в мужском общежитии, однако, среди тех многих людей, которые его там встречали, не было, пожалуй, ни одного, кто бы мог о нём вспомнить, – чужим и незаметным проскользнул он мимо них, и все последующие разыскания не дали почти ничего. В начале своей политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его фотографий, и иной раз в этом усматривался хорошо рассчитанный ход уверенного в своей силе пропагандиста – мол, будучи человеком, чьё лицо незнакомо, он тем самым становится и предметом самого жгучего интереса.

Однако не только «старым рецептом пророка», не только намерением внести в свою жизнь элемент харизматического колдовства диктовались его старания затушевать себя – в значительно большей мере тут проявлялись и опасения скрытной, зашоренной, подавленной собственной неполноценностью натуры. Он всё время был озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать затуманивать и без того тёмную историю своего происхождения и своей семьи. Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая отношение к нему могильная плита, с ним случился один из его припадков безудержного гнева. Из своих предков он сделал «бедных безземельных крестьян», а из отца, бывшего таможенным чиновником, – «почтового служащего»; родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал от себя, а свою младшую родную сестру Паулу, ведшую одно время хозяйство у него в Оберзальцберге, заставил взять другую фамилию [68] . Характерно, что он не вёл почти никакой личной переписки. Взбалмошному основателю расистской философии Йоргу Ланцу фон Либенфельсу, которому он был обязан кое-какими смутными ранними импульсами, после присоединения Австрии было запрещено писать ему; Рейнхольда Ханиша, своего прежнего приятеля по мужскому общежитию, он приказал убрать, и точно так же, как он не желал быть ничьим учеником, ибо уверял, что получил все познания благодаря собственному вдохновению, озарению и общению с духом, так не хотел он быть и чьим-то сыном – схематичный образ родителей появляется в автобиографических главах его книги «Майн кампф» лишь постольку, поскольку это поддерживает легенду его жизни.

Его стараниям по утаиванию истины способствовало то обстоятельство, что пришёл он с той стороны границы. Как многие революционеры и покорители эпохи, от Александра Македонского до Наполеона и Сталина, он был чужим среди своих. И, конечно же, та взаимосвязь, которая существует между этим чувством аутсайдера и готовностью использовать народ – вплоть до его гибели – в качестве материала для своих диких и скоропалительных прожектов, касается и его тоже. Когда в переломный момент войны ему сообщили об огромных потерях среди только что произведённых офицеров в одной из кровавых битв на выживание, он коротко заметил: «На то они и молодые!». [69]

Однако мало того, что он был чужим. Его чувство порядка, нормы и буржуазности постоянно противоборствовало с его весьма тёмной генеалогией, и, судя по всему, его так никогда и не покинули сознание дистанции между происхождением и амбициями и страх перед собственным прошлым. Когда в 1930 году появились слухи о намерениях заняться поиском сведений о его семье, Гитлер был чрезвычайно обеспокоен. «Людям не надо знать, кто я. Людям не надо знать, откуда я и из какой семьи». [70]

И по отцовской, и по материнской линии родиной его семьи была бедная периферия австро-венгерской монархии – лесной массив между Дунаем и границей с Богемией. Её население было сплошь крестьянским, на протяжении поколений неоднократно породнённым между собой и пользовавшимся славой людей, живущих скученно и отстало. Проживали они в деревнях, чьи названия нередко всплывают уже на раннем периоде истории: Деллерсхайм, Штронес, Вайтра, Шпиталь, Вальтершлаг. Все это небольшие, разрозненные селения в скудной лесистой местности. Фамилия Гитлер, Гидлер или Гюттлер, надо полагать, чешского происхождения (Гидлар, Гидларчек) и прослеживается – в одном из вариантов – в этом лесном массиве до 30-х годов XV века [71] . Но на протяжении всех поколений фамилия эта принадлежит мелким крестьянам, ни один из которых не вырывается из заданных социальных рамок.

7 июня 1837 года в доме № 13 в Штронесе, принадлежавшем небогатому крестьянину Иоганну Трумельшлагеру, незамужняя служанка Мария Анна Шикльгрубер произвела на свет ребёнка, который в тот же день был окрещён под именем Алоис. В книге записи рождений общины Деллерсхайм рубрика, сообщающая о личности отца ребёнка, осталась незаполненной. Ничего не изменилось и тогда, когда пять лет спустя мать вышла замуж за безработного – «безместного» – подручного мельника Иоганна Георга Гидлера. Более того, она в том же году отдала своего сына брату мужа крестьянину Иоганну Непомуку Гюттлеру из Шпиталя, вероятно, по той причине, что боялась не справиться с воспитанием ребёнка. Так или иначе, Гидлеры, если верить преданию, потом настолько обеднели, что у них «в конце концов не было даже кровати, и спали они в корыте, из которого кормили скот». [72]