И только красноречием спас он все. Превращение поражения в победу сделало очевидным, как мало умел он понимать действительность и как необыкновенно много – то, как можно её преподать, какие придать ей краски и как сделать все это средствами пропаганды. Лихорадочность его действий, поспешной, колеблющейся и замирающей неуверенности самим решительным образом противостоят хладнокровие и присутствие духа в его поведении на суде.

Во всём этом ощущался элемент игры наудачу и погони за счастьем – отчаянная тяга в безвыходность, к проигранным ставкам. Во всех решающих ситуациях 1923 года он проявлял склонность не оставлять себе возможности тактического выбора – всегда казалось, что в первую очередь он ищет стену, о которую может опереться спиной, и удваивает затем и без того перенапряжённое усилие, что позволительно характеризовать как поведение истинного самоубийцы. Именно в этом смысле он высмеивал старания политики чураться беспощадных инициатив как идеологию «политического лилипутства» и выражал своё презрение по поводу тех, кто «никогда не перенапрягается»; ссылку же на выражение Бисмарка, что политика – это искусство возможного, он называл всего-навсего «дешёвой отговоркой» [437] . И, конечно же, как нечто большее, нежели только отображение его мелодраматического темперамента, следует воспринимать тот факт, что начиная с 1905 года его жизнь сопровождается чередою угроз покончить с собой, что и обрело свою развязку лишь в результате наиглавнейшего вызова – снова безальтернативной ставки на власть над миром или гибель – на диване в бункере рейхсканцелярии. Примечательно, что и его вступление в большую политику тоже прошло под аккомпанемент такой угрозы. Разумеется, многие из его выступлений все ещё казались натужными и не были лишены того пристрастия к патетическому фарсу, от которого он освободился с немалым трудом, но можно ли действительно принимать лишь за одну из проекций последующего опыта ощущение, что вокруг этого возбуждённого актёра уже на том, раннем этапе прямо-таки концентрировалась атмосфера великой катастрофы?

9 ноября 1923 года явилось прорывом. Ещё в полдень того дня, когда колонна приближалась к площади Одеонсплац, один из прохожих спросил: а что, этот Гитлер, что марширует во главе, «вправду парень с угла улицы» [438] ? Теперь он принадлежал истории. К совпадениям, проглядываемым между 9 ноября и его жизнью в целом, относится, наконец, и то, что доступа в историю он добился благодаря поражению – точно так же, как и потом, но в неизмеримо увеличенном масштабе, он обрёл прочное место в ней с помощью катастрофы.