Вечерами центральная магистраль дачного поселка – кусок шоссе, именуемый официально Проспектом Труда, пустующий целый день, на время оживал. Сначала со стороны города протягивалась к нему цепочка неторопящихся, обвешенных кошелками людей. Немного погодя возникал обратный поток. Умывшись и закусив, выходили гулять парами и тройками и огромными семейными коллективами, продолжая на ходу воспитание детей. Говорили о прочитанном, волнующем, виденном, любовались закатом, оставлявшим между сосен золотые и алые полосы, а иногда окрашивающим половину неба в малиновый, непередаваемо нежный цвет. Зажигались фонари, загорались яркие звезды, а люди всё бродили по шоссе. И Мокашов тоже ходил по шоссе, вглядываясь в лица. Но встретились они неожиданно.

Возвращаясь с работы, он каждый раз любовался ровным строем сосен, вытянувшихся по бокам шоссе, сказочными домиками в глубине. Это был самый оживленный час проспекта Труда.

– Ты куда падаешь? В какую сторону, – отчаявшись кричал незадачливый отец, пораженный непонятливостью дочки. Он поддерживал велосипед сзади, за седло, а она рывками поворачивала руль. – Это правая или левая, – сердился отец, – какая это сторона?

– Правая.

Мокашов улыбнулся, узнав Взорова.

– Смотри сюда, – кричал он много громче, чем требовалось для обучения. – Ты куда падаешь?

А она, не соображая от крика, а, может, просто была необыкновенно вредной девчонкой, повторяла одно и то же:

– Право. Правая. – И не хотела понимать.

“Всё на виду, – подумал Мокашов, – и не только на службе. Маленький городок”.

Возле пруда на полпути к дому Мокашов остановился, посидел на скамеечке, посмотрел, как ловят тритонов местные, не достигшие школьного возраста рыбаки. Потом обернулся на шоркающий звук. Звук походил на шипение пара, на шелест подмёток по асфальту: дзиг, дзиг. Он обернулся и увидел старого знакомого – башмачника, покровителя дорог. Как и в первую встречу, он был в военном кителе, фуражке и галифе. Он косил вдоль некрашеннго заборчика, приподнятого над землей на побеленных бетонных столбиках. Они поздоровались.

– Притомился? – спросил Башмачник, снял фуражку и посмотрел в неё.

– Есть немножко, – улыбнувшись, ответил Мокашов.

– Ну, а как же? Жизнь, а не малина. – Башмачник одел фуражку, и они помолчали.

– Старуха тут ста-а-рая живет, – сказал погодя Башмачник. – Совсем рехнулася, старуха-то. Монетки в траву подбрасывает, чтобы детей посмотреть. А они теперь только и приходят сюда, чтобы монеты искать.

Бренча, как тачка с железом, протарахтела колымага, лимузин, собранный из случайных частей каким-то энтузиастом-механиком. Лес, словно большая губка, выжимал по капле возвращающихся с работы. Мужчины, проходя, едва волочили ноги и выглядели чрезвычайно уставшими; женщины и здесь оставались женщинами, звонко пощелкивали каблуками по шоссе.

Мокашов не смотрел на дорогу, но вдруг что-то непонятное заставило его обернуться. Казалось, грудь его наполнилась до предела раздражающе душистым газом, не позволяя ни выдохнуть, ни вдохнуть.

Перед ним, словно в замедленной кинокартине, проплывала его “Наргис”. Она прошла от него так близко, что волна теплого воздуха, рожденная движением, наткнулась на него. Он ничего не понимал, глядя ей в след, и только аромат духов чуть уловимо коснулся его.

– У вас чудесные духи, – что может он ещё сказать. Скажи он это ей, этим, наверное, испугал бы её. Откуда ей знать, что он уже ввёл её в свой мир и даже к ней привык.

– Осёл, – прошептал он, кусая губы и глядя вслед. – А? Что? – непонимающе взглянул он на Башмачника.

– С Долгой улицы, – повторил Башмачник, проследив его взгляд. – У них половина дачи.

Он всё ещё стоял с Башмачником, говорил, временами улыбался, но думал о другом. В голове его упругими толчками, не желая успокаиваться, пульсировала кровь.

– Дуче, Дуче, – кричала черному маленькому мопсу его дородная хозяйка. А мопс оборачивался, смотрел и бежал дальше, прочь.

– Настоящий фашист, – почесав подбородок, сказал Башмачник. – Зовут Туча, но никто, даже хозяйка так не зовёт. Зол и стервозен невероятно.

И словно подстегнутый его словами, мопс отрывисто залаял и, мелко семеня, подбежал к забору. И тотчас грубым и хриплым эхом отозвался из-за перегородки огромный черный дог. Он рвался и бился о забор, захлебывался от унижения и бессилия, пытался поймать коротколапую черную юлу, безопасно вертевшуюся перед ним. Когда дог отбегал в глубь участка, мопс просовывал под калитку морду и лапы и скалил зубы. Роль Моськи несказанно развлекала его.

– Садист какой-то.

Мопс бегал взад-вперед вдоль забора и по ту сторону его огромной тенью носился могучий и бессильный дог. Наконец, мопсу надоело. Он выскочил на шоссе и пополз, как заправский пехотинец, к купающимся в луже голубям.

– Кышь, – не выдержал Башмачник. – Кышь, стервоза. Штоб тебя враг заел.

Голуби взлетели, распустив веером хвосты, а мопс, вскочив на ноги, оскалился и, как ни в чем не бывало, мелко засеменил по шоссе.

После ужина Мокашов гонял по шоссе. Это был его сорокаминутный активный отдых перед негласным, затягивающимся глубоко за полночь домашним рабочим днем. В этот раз он полюбовался необычным закатом, отражавшимся нежными фиолетовыми отсветами на белесых облаках. Затем въехал в лес, прыгая на корнях и кочках, повалил велосипед и улегся сам на подстилке умершей хвои. Сосны снизу казались черными, загораживали мохнатой решеткой зеленоватое темнеющее небо. Когда смотришь снизу, кружится голова и всякие дикие мысли лезут в голову.