Винная монополия в Курляндии ненадолго выпрямила финансы. Потом факторы обложили налогом корчмы на проезжих дорогах, что приносило Бирену 150 000 гульденов в год.

– Но этого мне мало. Думай, Лейба… много думай!

Либман думал не только о герцоге, но о себе тоже, а все свои деньги скадывал в банки Гамбурга. Он стал при дворе большим барином. Жену свою с детишками по-прежнему содержал в Митаве, а в Петербурге жил с любовницей. Полногрудая и разгульная Доротея Шмидт его утешала.

– После сладкого, – говорил ей Лейба, – всегда наступает горькое. Мы в России лишь гости, а удирать без миллиона обидно…

Доротея Шмидт, при дворце царицы принятая, имела трех детей. Первого она прижила от врача Каав-Буергаве, второго от Лейбы Либмана, а недавно родила и третьего – от принца Антона Брауншвейгского. Был у нее и муженек – портняжка, добрый малый.

– У меня-то уже трое! – говорил он жизнерадостно.

Таковы были тогда нравы придворные…

Но чем богаче и знатнее становился Бирен, тем тревожнее была его жизнь. Тишком, лишнего шума не делая, стал герцог скупать богатейшие поместья в Силезии, в Богемии, в Мазовии.

– На корону герцогскую нельзя рассчитывать, – признавался он жене. – Надо иметь вдали от России надежный угол, где и спрячемся, когда нас русские погонят отсюда палкой…

«Бог свидетель, – писал в эти дни Бирен, – что я устал от жизни. Годы, недуги, государственные заботы, огорчения и работа все возрастают… Вся тяжесть дел ложится на меня, ибо Остерман валяется в постели!» В этом году Бирену исполнилось 47 лет, а жить ему оставалось еще долгих 35 лет.

Веселая жизнь продолжалась.

– Кто украл мою буженину? – завопила Анна Иоанновна.

Тарелка была пуста: сочный ломоть буженины исчез.

– Андрей Иваныч, – голосила императрица, – сыщи мне вора. Где это видано, чтобы у самодержицы русской, вдовы бедной, во дворце же ее последний кусок воры стащили?

Возле нее крутились, как всегда, шуты: князь Голицын-Квасник полоумный, князь Никита Волконский без штанов, граф Апраксин – дуралей от природы, Педрилло со скрипкой стоял на одной ноге, словно аист, а Лакоста с пузырем таскался по паркетам на четвереньках, будто паралитик…

– Видели! – кричали шуты. – Тут Юшкова что-то жевала…

Призвали лейб-стригунью коготочков царских:

– Ты буженину ея величества слопала?

– Пресвятые богородицы, – клялась та слезно, – да ведь то не буженинка была. Я просфорку святую жевала…

Иван Емельяныч Балакирев рассмеялся и сказал, что ворюгу он сыщет – с поличным. Таилась под лестницей дворца, в закуте темном, никому не ведомая беглая калмычка, грязная и косая. Полно было тряпья вшивого на ней. А вокруг валялись кости, обсосанные дочиста, обглоданные столь тщательно, будто они в собачьей будке побывали. Тускло и гневно глядели из мрака трахомные глаза дикой калмычки… Представили воровку пред очи царские:

– Ты кто? И почто мою буженину съела?

– А не все тебе буженина! – отвечала калмычка безо всякого почтения. – Надо когда и другим буженинки попробовать…

Анна Иоанновна засмеялась, от гнева остывая:

– Ишь ты какая смелая! Быть тебе за это при особе моей. И впредь, что я не доем, ты за меня дожирать станешь. Будешь отныне моей лейб-подъедалой. А зваться тебе велю Бужениновой.

Буженинову, недолго думая, крестили на греческий лад, стала она Авдотьей Ивановной. Сводили калмычку в баню, из колтуна ее вшей выгребли, в прическу много разных булавок и жемчужин натыкали, одели ее в шальвары на манер турецкий, и гирлянды бусин на шею навесили. Авдотья тут на мужчин стала поглядывать с интересом дамским, природным.

От стола же царского летели в нее куски жирные:

– Буженинова! Эвон огузочек я не доела… лови!

Веселая жизнь продолжалась. Блистательный красавец Франческо Арайя преподносил царице новые кантаты; дивную музыку свою он сочетал с грубейшей лестью: игру Педриллы на скрипке композитор называл бездарной. Шуту с маэстро спорить не приходилось. А недавно, в потеху себе, Анна Иоанновна утвердила новый орден в империи – святого Бенедикта, который носился в петлице на красной ленте, и орденом этим она шутов с престола награждала.

Иные из генералов злобились:

– Скоморохи паскудничают, а крест Бенедикта святого похож на крест Андрея Первозванного, коим героев отличают…

С оговору Франческо Арайя, креста не получил Педрилло и был опечален невниманием. Но скоро объявил шут при дворе, что на козе решил жениться. Тут как раз и очаковские торжества поспели. С пышной церемонией Педриллу во дворце обручали. Вели «молодых» в спальню камергеры царицыны, а жених за веревку тащил «невесту» на постель, усыпанную хмелем брачным. Императрица с придворными от хохота заливалась, радуясь забаве: