Шрифт:
– Все у нас – как на земле родимой. Вы не пугайтесь. В стихии морской, для вас несвычной, скоро останусь один я!
– Окружают нас, – шепнул мичман Рыкунов.
– Вижу, но мы успеем… Смолу из трюмов подать.
Боцманмат выкатил на верхний дек бочку. Дефремери ударом топора высадил из нее днище. Бочку дружно покатили вдоль корабля, и она тягуче извергала на палубу черные потоки горючей смолы.
– Нагоняют нас! Сейчас возьмут на абордаж.
– А мы ветер забрали хорошо – поспеем до берега… Эй! – закричал Дефремери. – Тащите порох из крюйт-камеры.
Зажав под локтем картуз тяжелый, он сам пробежал по кораблю. Щедро сыпал поверх смолы искристый порох. Паруса напряглись, выпученные ветром. До земли было еще с полмили, когда мортирный бот врезался в отмель, с шипением выполз килем на песок.
Парус бессильно захлопал, ветер щелкал фалинями.
– Всем на берег… с ружьями! Быстро, ребята!
Здесь было мелко и рябило до самого берега. По плечи в воде уходили к земле матросы и солдаты. Несли на себе больных. Жалостливый мичман Рыкунов нес кота черного, часто оборачивался назад, крича что-то…
Дефремери глянул еще раз на галеры турецкие, которые обступали бот, все в рычании фальконетном, все во всплесках тяжелых весел, на которых сидели, скованные цепями, голые рабы. Он достал огня из печи камбуза, где варился горох к обеду, прижег фитиль и стал ждать. Кто-то цепко схватил его сзади за плечо.
Это был боцманмат Руднев.
– Ты почему не ушел? За борт… прыгай, дурень!
– Я не дурней тебя, – отвечал Руднев. – Смерть приять в одиночку худо. Ты не брани меня: вдвоем нам станет легше…
С берега видели, как над кораблем вздыбило белое облако – это Дефремери бросил огонь в кучи пороха. Мортирный бот, окруженный галерами врага, стало разрывать в пламени. Со свистом, обнажая черные мачты, мигом сгорели паруса. Флаг русский догорал, подобно факелу. Огонь добрался до крюйт-камер, а там взорвались разом запасы картузов и бомб мортирных. Корабль выпрыгнул из моря и рухнул вниз грудою дымящихся обломков.
– Дефремери-и!.. – закричал Рыкунов.
Мичман кинулся в море. За ним – еще двое матросов.
Где вплавь, где ногами дно нащупывая, спешили они, чтобы тела погибших от турок вызволить. Остальные уходили дальше – в самую жарынь степей, опасаясь погони с кораблей турецких. Мичман Михаил Рыкунов записан в документах «безвестно пропавшим». В числе пленных его тоже никогда не значилось…
«Потомству – в пример!» – писали на старых памятниках.
Бредаль, черство отчеканил в рапорте ко двору царскому, что, мол, капитан III ранга Петрушка Дефремери поступил согласно данной ему инструкции. Анна Иоанновна перекрестилась при чтении – и все… Больше ни звука. Ни шороха. Ни восклицания. Никто не пропел над павшими героями «вечную память».
Российская империя этого подвига не заметила.
1737 год – да будет он памятен! В этом году родилась святая формула российского флота:
Дефремери ждала печальная судьба – он был забыт. А имена тех, кто повторил этот подвиг, уже золотом гравировали на досках мраморных, их имена понесли корабли на бортах своих.
Дефремери – как облако: проплыл над морем и растаял в безвестности. Историки прошлого писали о нем: «И погибе память его с шумом…».
Глава десятая
Издревле протянулся великий шлях, связавший кровно две большие страны, два великих народа – Киев с Москвою!
Тревожно и любопытно проезжать между селами, от города к городу. Часто встречались команды воинские, спешащие на юг – к славе. Катились назад арбы тяжкие с больными и увечными воинами. Толпами и в одиночку топали бурсаки, кто на Киев – искать учености, а кто прочь от Киева – в бегах от наук мудреных… Таборами, словно цыгане, тянулись от Глухова до Нежина греки торговые. Проезживал и ясновельможный пан в карете парижской, озирая мир хохлацкий через стекла брюссельские. Серый от пыли, кружкой у пояса бренча, шагал монах по делам божеским – бодрый и загорелый, воруя по пути все, что плохо лежало. Шли через степи, солнцем палимы, кобзари с бандурами…
Много виноградной лозы на хуторах мужицких. Дыни-то зреют какие – будто поросята греются между грядок. Цветет тутовник в «резидентах» украинской шляхты – под сочными звездами. Много могил встречает путник на пути древнем. Есть и такие, которые время уже прибило дождями, а ветер давно обрушил кресты. Но иные еще высятся курганами в лебеде и ромашках, великие битвы умолкли тут, пролетают теперь над павшими тучи и молнии новых времен.
Влекут волы обозы с солью бахмутской, с ярь-медянкою севской; тащат лошади, в хомуты налегая, обозы московские – с порохом, с ядрами, с бомбами. Русский путник, по шляху следуя, примечает душевно, что народ украинский нрава веселого, склонен к песнопению и домостроительству; хозяин жене во всем повинуется, на бабу свою – даже пьян! – руки никогда не подымет… Жизнь на Украине вольготнее и душистее, нежели на Руси, и Артемий Волынский, в Немиров едучи шляхом длинным, эту вольготность ощущал. Но мысли его перебивались помыслами о делах военных, делах каверзных – политических…