Наконец я поднялся и, положив голову царицы Египта себе на колени, попытался вернуть ее к жизни. Даже сейчас от нее, измученной, обессиленной, в запыленной одежде, нельзя было оторвать глаз. Как убийственно прекрасно в серебряном лунном свете было обрамленное длинными локонами лицо женщины, рассказы о красоте и преступлениях которой переживут могучие пирамиды, высившиеся тогда над нами! Бесчувствие лишило ее лик всего наносного, налета лжи и коварства, оставив на нем божественную печать изысканной женской красоты, смягченной ночной мглой и облагороженной похожим на смерть сном. Я смотрел на Клеопатру, не в силах отвести от нее глаз, чувствуя, как мое сердце рвется к ней, и мне казалось, что я любил ее еще сильнее оттого, что мне пришлось ради нее опуститься до самого низкого предательства, совершить столько несмываемых преступлений, и из-за тех страхов, которые нам пришлось вместе пережить. Уставший и обессиленный, измученный страхом и сознанием вины, я тянулся к ней сердцем, надеясь найти в ней отдохновение, ибо теперь она была единственным, что у меня осталось на свете. Еще я думал о том, что она поклялась сочетаться со мной браком, что с обретенным сейчас сокровищем мы превратим Египет в могучую и независимую державу, вернем ему прежнее могущество, победим врагов, и все еще наладится. Ах, если б я тогда знал, что случится потом, при каких обстоятельствах и в какое время голова этой женщины снова окажется у меня на коленях с печатью смерти на лице! Ах, если бы я знал, если бы мог предвидеть будущее!

Я взял ее руку и стал растирать. Потом наклонился и поцеловал ее в губы. От моего поцелуя Клеопатра очнулась, негромко вскрикнув от страха, потом по всему ее телу пробежала дрожь, и она воззрилась на меня широко раскрытыми глазами.

– А, это ты! – слабо промолвила она. – А я подумала… Так ты спас меня из этого ужасного места! – И она обвила руками мою шею, притянула к себе и поцеловала. – Уйдем отсюда, любимый. Я умираю от жажды и… Как же я устала! И изумруды трут грудь. Никогда еще богатство не доставалось мне таким трудом. Уйдем подальше от этой страшной пирамиды. Смотри, небо сереет, рассвет уже озарил его своими крыльями. Как же они прекрасны! Ими можно любоваться вечно! В этом чертоге вечной ночи я уже и не надеялась увидеть рассветную зарю. У меня по-прежнему перед глазами стоит лицо мертвого раба с этим омерзительным чудовищем на голом подбородке! Ты только подумай, он до сих пор сидит там… И будет вечно сидеть с этим кошмаром! Но пойдем. Где здесь можно найти воду? Я бы целый изумруд отдала за чашу воды!

– Рядом с возделанным полем у храма Хорэмахета [26] проходит канал. Это недалеко, – ответил я. – Если кто-нибудь увидит нас, скажем, что мы паломники и ночью заблудились среди гробниц. Так что получше закрой лицо, Клеопатра, и главное: никому не показывай изумруды.

Она закутала лицо, я поднял ее и посадил на ослика, который был привязан неподалеку. Мы медленно пересекли равнину и наконец приблизились к тому месту, где над окрестными землями величественно возвышается статуя бога Хорэмахета в виде могучего сфинкса, которого греки зовут Гармахисом. Голова его увенчана короной царей Египта, и глаза устремлены на восток. Пока мы шли, первый луч восходящего солнца озарил мглу и пал на застывшие в божественном спокойствии губы Хорэмахета – рассвет приветствовал поцелуем бога рассвета. Потом свет набрал силу, озарил сияющие грани двадцати пирамид и, словно благословляя жизнь в смерти, залил стены десяти тысяч гробниц. Золотой волной он разлился по песчаной пустыне, пронзил тяжелое ночное небо и упал яркими лучами на зеленые поля и пушистые кроны пальм. Затем со своего ложа-горизонта торжественно поднялся царственный Ра – и настал день.

Миновав храм из гранита и алебастра, возведенный в честь бога Хорэмахета еще до Хуфу, мы спустились по пологому склону и вышли на берег канала. Там мы утолили жажду, и мутная илистая вода показалась нам слаще лучшего александрийского вина. Там же мы смыли пыль и грязь с рук и лиц, освежились и почистили одежду. Когда Клеопатра наклонилась, чтобы помыть шею, один из изумрудов выскользнул у нее из-за пазухи и упал в воду. Лишь случайно мне после долгих поисков удалось его разыскать в тине на дне. Потом я снова усадил Клеопатру на животное, и мы медленно, ибо я буквально валился с ног от усталости, пошли обратно к берегам Сихора, где нас дожидалась ладья. И когда мы наконец дошли туда, не встретив по дороге никого, кроме нескольких крестьян, вышедших ранним утром на работу, я отпустил осла на том же поле, где мы его нашли. Мы поднялись на борт, разбудили спящих гребцов и приказали поднимать паруса, сказав, что евнух поживет какое-то время здесь, что было истинной правдой. Мы спрятали изумруды и все те золотые украшения, которые смогли унести с собой из пирамиды, и вскоре ладья отчалила.

Возвращение в Александрию заняло больше четырех дней, ибо большую часть пути ветер дул нам навстречу, и то были одни из самых счастливых дней в моей жизни! Поначалу, правда, Клеопатра была молчалива и подавлена – ее тяготило то, что она увидела и пережила в недрах пирамиды. Но вскоре ее царственный дух воспрянул, она сбросила груз раздумий и снова стала собой: то смеялась, то говорила мудрые речи; то любила, то держалась холодно и отстраненно; то взирала на меня свысока, как и подобает царице, то была искренней и совсем простой. Она была переменчива, как небесный ветер, и, как сами небеса, глубока, прекрасна и непостижима!

Все четыре прекрасные ночи, проведенные на ладье – то были последние часы счастья в моей жизни! – мы просидели рядом на палубе, прислушиваясь к плеску воды о борта судна и любуясь мягко стелившейся по Нилу лунной дорожкой, серебрившейся черной водой, пропускавшей в свои глубины лунные лучи. Мы говорили о любви, говорили о нашем будущем браке и обо всем, что собирались сделать для Египта. Еще я рассказывал о своих планах войны с Римом, которые уже созрели в моей голове, ведь теперь у нас были на это средства. Она со всем соглашалась, все одобряла и нежно говорила, что поддержит меня во всем, ибо я так мудр, и то, что хорошо для меня, хорошо и для нее. Это прекрасное время пролетело слишком быстро.

О, эти ночи на Ниле! Воспоминания о них до сих пор преследуют меня. Даже сейчас в снах я вижу дрожащую лунную дорожку и слышу тихий голос Клеопатры, шепчущий о любви и сливающийся с плеском воды. Но мертвы те милые ночи, мертва та луна, что освещала их; волны, которые качали нас на своем лоне, словно в колыбели, сгинули в соленом море, и там, где мы целовались и сжимали друг друга в объятиях, будут целоваться и обниматься те, кто еще не родился на свет. Как прекрасны были надежды, которые дарили эти ночи, сколько обещали счастья! Но обещания эти были подобны цветку, увядшему нераскрывшимся, – лепестки его опали и сгнили. Вместо их исполнения меня ожидало величайшее несчастье, ибо все в мире заканчивается тьмой и прахом, а из посеянной глупости вырастает скорбь. Ах, эти ночи на Ниле!

Наконец мы снова оказались в ненавистных стенах прекрасного дворца на мысе Лохиас, и прекрасный сон закончился.

– Куда это ты путешествовал с Клеопатрой, Гармахис? – спросила меня Хармиона, когда я случайно встретил ее в день возвращения. – Очередное предательство? Или это была уединенная прогулка влюбленных?

– Мы ездили по тайным государственным делам, – сухо ответил я.

– Вот как! Тот, кто действует тайно, замышляет зло, и лишь самые коварные птицы летают ночью. Однако ты умен, Гармахис, раз понимаешь, что тебе нельзя открыто показываться в Египте.