Появление в этом огромном и беспокойном городе какой-то молодой женщины, никому не известной и явно не желающей ни помощи, ни общения, было делом, не требующим особого внимания, но власти, тем не менее, предприняли попытку провести расследование. Двадцать восьмого апреля 1920 года Отдел берлинской полиции, занимающийся поиском лиц, пропавших без вести, подготовил три фотографии Неизвестной и снабдил их описанием обстоятельств ее дела. Эти данные были разосланы по всем больницам, а также клиникам для душевнобольных. Единственный ответ пришел из клиники для душевнобольных, расположенной близ Шпандау, однако последующие попытки узнать что-либо еще оказались бесплодными {47}. Исходя из предположения, что произношение пациентки имело некоторые признаки славянского акцента, Неизвестная была представлена нескольким польским семействам, которые заявляли о своих пропавших родственниках, но это тоже не дало результата {48}.

Семнадцатого июня полиция вновь допросила Неизвестную и провела анализ всех тех немногих сведений, которые удалось собрать руководству Дальдорфа. С пациентки были сняты отпечатки пальцев, и ее сфотографировали, сделав два снимка: один в анфас, а другой в профиль. Она сопротивлялась, и сфотографировать Неизвестную удалось только с помощью двух санитаров, которые удерживали ее на месте. Но даже в этом случае, уже сидя перед объективом камеры, она все равно пыталась исказить черты лица {49}. Вероятнее всего, это была попытка помешать любому процессу установления личности, особенно если принять во внимание то, что произошло дальше. Когда Неизвестная поступила в клинику Дальдорф, она уже потеряла восемь зубов, и здесь она пожаловалась дантисту клиники доктору Горцу на постоянную зубную боль. Горц пришел к выводу, что ее нижние резцы, которые получили возможность расти под острым углом, свободно сидели в деснах, то же самое можно было сказать о еще пяти зубах; в общем и целом пришлось удалить семь зубов, тех, что были либо сильно разрушены или поражены кариесом {50}. Однако не поддается объяснению тот факт, что Горц исполнил ее просьбу удалить также и верхний резец, который по всем признакам был здоровым, и в этом одна из медсестер увидела намеренную попытку Неизвестной изменить внешний вид своего рта {51}. В результате девушка лишилась шестнадцати зубов, включая почти все передние зубы на верхней челюсти, у нее была искажена форма рта, из-за чего она приобрела привычку прикрывать губы платком при разговоре {52}.

В какой-то момент, после нескольких месяцев наведения справок и расследований, создалось впечатление, что полиция Берлина решила умыть руки в этом явно не имеющем решения деле. Изолированная в Дальдорфе Неизвестная была предоставлена самой себе, и ее личность по-прежнему была тайной как и тогда, когда ее только вытащили из канала Ландвер.

В течение почти девятнадцати месяцев Неизвестная не вставала с кровати в Дальдорфе, храня молчание о том, как ее зовут и о своей прошлой жизни, не реагируя ни на какое обращение к ней и лишь иногда вступая в разговоры с персоналом клиники. Она оставалась загадкой для всех, кому пришлось с ней общаться. Женщина пострадала физически и, судя по всему, была душевнобольной, положение которой заботило всех, кто был небезразличен к ее судьбе. По мнению медиков, дело было не в том, что она не знала, кто она такая, а скорее в том, что по некоторой неизвестной причине она просто не хотела раскрывать эту тайну. Анна Малиновская, двадцатитрехлетняя уроженка города Кульм, который сегодня принадлежит Польше, начала работать в Дальдорфе 21 июля 1921 года, спустя год после того как сюда была переведена Неизвестная {53}. Позднее Малиновская, которую здесь все звали Тэа, рассказывала о том, какой «замкнутой была эта пациентка. Она практически не вставала с постели, обычно лежала, прикрыв лицо одеялом, и редко вступала с кем-нибудь в разговоры». Малиновская вспоминала, что она, как и другие дежурившие сестры, были проинструктирована «внимательно слушать все, что говорит эта пациентка, чтобы найти след, который мог бы привести к установлению ее личности». Пытаясь охарактеризовать поведение пациентки, бывшая медсестра заявила, что «она всегда вела себя как образованная дама», «очень и очень вежливая», которая всегда «относилась с уважением к каждому», несмотря на всю сдержанность своего поведения {54}. Как пояснила Малиновская, у нее осталось впечатление, что «это – дама из самого высшего класса общества» {55}.

Такие разговоры велись на немецком языке. По словам Малиновской, Неизвестная говорила на «безупречном немецком». Малиновская также вспоминала: «В разговоре с ней я часто прибегала к польскому языку, особенно, чтобы рассказать какую-то шутку или просто поболтать. Конечно же, она не отвечала мне, но я видела выражение ее лица, и у меня создалось впечатление, что она понимала меня». Малиновская полагала, что пациентка говорила с акцентом, который она определила как «легкий славянский акцент» {56}.

Гораздо больший интерес представляли утверждения, что, находясь на излечении в Дальдорфе, Неизвестная вела разговоры на русском языке с целым рядом санитаров и врачей {57}. Однако имеющиеся документы не дают подтверждения подобному заключению. Как вспоминала медсестра Берта Вальц: «Я никогда не слышала, чтобы Неизвестная говорила на русском языке»; а медсестра Эмилия Барфкнехт сказала: «Насколько я знаю, Неизвестная не говорила по-русски», правда, во сне пациентка бормотала что-то на другом языке, не на немецком. Медсестра Малиновская заявляла, что она не только никогда не говорила на русском языке с пациенткой, но также «никогда не слышала от кого-либо, что Неизвестная говорит по-русски» {58}. Как удалось установить, только одна медсестра, а именно Эрна Буххольц утверждала, что она беседовала с Неизвестной на русском языке во время пребывания последней в клинике Дальдорф {59}. Эрна Буххольц была латышкой из города Либава (ныне Лиепая) в Латвии, которая, подобно другим прибалтийским провинциям, являлась частью Российской империи. Она рассказала о сохранившейся в ее памяти встрече с пациенткой летом 1920 года: «Я спросила ее, может она говорит и на русском языке? Пациентка ответила «да», и после этого мы, оставаясь вместе, говорили по-русски. Она говорила отнюдь не на ломанном русском, напротив, скорее легко и свободно, грамотно строя четкие и понятные фразы» {60}. Но после этого Буххольц добавила нечто такое, что сбивало с толку: по ее мнению, пациентка «вряд ли говорила по-русски, как это делают настоящие русские, но вместе с тем и не как иностранец, который выучил русский язык» {61}. Это однозначно позволяет предположить, что Неизвестная имела своеобразный акцент, хотя говорит это главным образом о том, что в то время, когда в воздухе носилось множество домыслов и предположений о ее возможном восточном происхождении, русский язык пациентки, по мнению Буххольц, не был языком человека, с рождения говорившего на нем.

Когда она не спала и не сидела в молчании на кровати, Неизвестная проводила дни в Дальдорфе, читая книги. Она любила читать. Пациенты имели доступ к библиотеке клиники, в которой имелись кое-какие книги, иллюстрированные журналы и газеты {62}. Анализ картотеки абонентов клиники показал, что она читала «газеты и книги» и что даже с больничной койки «она с определенным интересом следила за событиями политической жизни» {63}. Малиновская также вспоминала, что Неизвестная «часто читала», включая русских авторов, работы которых эта медсестра приносила для своей пациентки {64}. А один из пациентов, бывших в одно время с Неизвестной в Дальдорфе, вспоминал, что, хотя она говорила только на немецком языке, она часто заказывала и получала книги на английском и французском языках, которые, как можно предполагать, приносил для нее персонал клиники Дальдорф {65}.

Подробности того, что случилось дальше, не могут не озадачивать. В последующие годы ни одна из четырех медицинских сестер Дальдорфа не смогла точно вспомнить, когда Неизвестная начала делать намеки относительно своего высокого социального положения, или того, что ею было сказано в дальнейшем по этому поводу. Своим рождением данная загадка обязана номеру популярного в ту пору в Германии журнала Berliner Illustrirte Zeitung, вышедшего в свет 23 октября 1921 года. С обложки этого журнала на читателя смотрело призрачное эхо недавнего беспокойного прошлого России – большая фотография великих княжон Татьяны Николаевны, Марии Николаевны и Анастасии Николаевны. Все восхитительно хрупкие и печально улыбающиеся в объектив фотоаппарата на снимке, сделанном Пьером Жильяром вскоре после Февральской революции. Lebt eine Zarentochter? («Одна из дочерей русского царя жива?») – с пафосом вопрошал заголовок на первой странице. Помещенная в журнале статья, в которой рассказывалось об аресте царской семьи и ее казни в Сибири, заканчивалась с не меньшим пафосом: «До сего дня не существует возможности установить наверняка, не случилось ли так, что в ходе той бойни одна из великих княжон, а именно Анастасия, была просто ранена, и что она осталась жива» {66}.

В один из дней Берта Вальц показала этот журнал Эмили Барфкнехт и Неизвестной. Как говорила Вальц, едва только пациентка увидела эту фотографии, «ее поведение в корне изменилось». Медсестра показала на одну из великих княжон на снимке, которую из них – она не смогла вспомнить, и выразила надежду, что ей удалось уцелеть, но пациентка «поправила меня», сказав, что смогла избежать смерти другая дочь императора и указала, какая. {67} Как вспоминала Барфкнехт, фотография, сделанная в Тобольске, заставила Неизвестную сказать, что «семья царя в том доме находилась под постоянным наблюдением солдат, которые вели себя грубо и часто не соблюдали дисциплину» {68}. И что было еще любопытнее, указывая Эрне Буххольц на портреты Романовых, пациентка сказала: «Я знала всех этих людей» {69}.

Но только Тэа Малиновская смогла услышать всю историю спасения Неизвестной, или, во всяком случае, столько, сколько хотела поведать об этом последняя. В один из вечеров осени 1921 года Малиновская сидела за своим рабочим столом в палате Б. Когда все пациенты заснули, она увидела, что Неизвестная сидит на своей койке и смотрит на нее. Неожиданно пациентка осторожно прошла через всю палату, села на стул возле стола и начала говорить, поначалу неторопливо и не упоминая ни о чем особенно важном, но в конце концов она заявила, что ей хочется показать кое-что медсестре. «Неизвестная вернулась к своей кровати и вытащила из-под матраца номер журнала Berliner Illustrirte, – вспоминала Малиновская. – На первой его странице была помещена фотография царской семьи». Неизвестная передала медсестре журнал и «спросила, не поражает ли меня что-либо из того, что я вижу здесь. Я внимательно рассмотрела фотографию, но так и не поняла, что она имеет в виду. При более тщательном рассмотрении мне удалось увидеть, что Неизвестная до некоторой степени похожа на младшую дочь царя. Однако я решила проявить осторожность и не заводить разговор об этом сходстве» {70}.

Недовольная такой реакцией, Неизвестная снова указала на Анастасию, убеждая Малиновскую посмотреть еще внимательнее, но медсестра изобразила недоумение. «Разве вы не видите никакого сходства между мною и ей?» – требовательно спросила пациентка. Когда Малиновская признала наличие сходства, Неизвестная неожиданно «пришла в сильное возбуждение». Не зная, что делать дальше, медсестра спросила пациентку, уж не является ли она великой княжной. Последняя ничего не ответила. По воспоминаниям Малиновской, она стояла «как громом пораженная» и не знала, что сказать дальше. Но затем Неизвестная «вздрогнула всем телом» и «лицо ее вспыхнуло от возбуждения», а сама она обрушила на Малиновскую нескончаемый поток подробностей. Неизвестная рассказывала об убийстве ее семьи, о том, как она потеряла сознание и как пришла в себя, тяжелораненая, лежащая в крестьянской телеге. Некий польский солдат спас ее и тайком вывез из России в Румынию. Чтобы оплатить расходы, он по дороге продавал драгоценности, которые были зашиты в ее одежду. На каком-то отрезке времени этот человек привез ее в Берлин, где она и была найдена в канале Ландвер. Неизвестная заявила, что является младшей дочерью царя Николая II, великой княжной Анастасией {71}.