– Да, – сказал Шуман.

Репортер посмотрел на него ярко-серьезно-пристальным взглядом.

– Пошли, – сказал он. – Можно уже садиться.

Под вокзальным навесом все еще горели огни; стеклянный потолок был такого же цвета, как небо снаружи.

– Скоро рассеется, – сказал репортер. – Может, уже к тому времени, как мы туда доберемся; обратно, скорее всего, будешь лететь по солнышку. Благодать, правда?

Но хмарь рассеялась раньше – к тому моменту, как они выехали из города; вагон (целый большой кусок его был в их распоряжении) почти в тот же миг осветился жиденьким солнцем.

– Я же говорил, назад при ясном небе будешь лететь, – сказал репортер. – Ну что, надо бы дооформить документ.

Он вынул из кармана вексель; все с той же яркой и серьезной пристальностью он смотрел, как Шуман сначала читает бумагу, потом с трезвым видом обдумывает ее.

– Пять тысяч, – сказал Шуман. – Это…

– Внушительная цена? – спросил репортер. – Да. Я хочу, чтобы не было никаких заминок, до того как мы не взлетим на нем и пока не приземлимся в аэропорту. Чтобы цена была такой, что даже Маршан не посмеет…

Он смотрел на Шумана ярким, спокойным, серьезным взглядом.

– Да, – сказал Шуман. – Я понимаю.

Он сунул руку во внутренний карман пиджака за авторучкой; репортер по-прежнему не двигался, яркость, пристальность и серьезность в его взгляде были все теми же, когда он наблюдал за сознательным, неторопливым, чуть неуклюжим движением пера, выводившего на строчке для подписи пониже той, где он расписался сам, буквы: Роджер Шуман.Но даже в этот момент он не пошевелился; лишь когда перо, не останавливаясь, перескочило еще ниже, на третью строчку, и вновь задвигалось, он наклонился и задержал руку Шумана прикосновением своей, глядя на недописанное третье имя: за доктора Карла Ш…

– Погоди, – сказал он. – Что ты делаешь?

– Расписываюсь за отца.

– А он признает подпись?

– Придется постфактум. Да. Он в случае чего поможет тебе выкрутиться.

– Мне выкрутиться?

– Я даже пяти сотен не буду стоить, если не финиширую в этой гонке первым.

Появился кондуктор; двигаясь между сиденьями враскачку, над ними он на миг приостановился.

– Блейзделл, – объявил он. – Блейзделл.

– Постой, – сказал репортер. – Может, я чего не понимаю. Я ведь не летчик; весь мой опыт – это часовой полет с Мэттом. Я ведь как Мэтта понял: что он опасается поломки шасси, или что пропеллер погнется, или там конец крыла как-нибудь…

Он смотрел на Шумана ярко-серьезно, не снимая руки с его запястья.

– Я думаю, я нормально его посажу, – сказал Шуман. Но репортер все глядел на Шумана, не шевелясь.

– Значит, что – полный порядок? Дело только в том, чтобы его хорошо посадить? Как Мэтт рассказывал про свой полет и посадку?

– Думаю, да, – сказал Шуман. Поезд начал замедлять ход; за окном плыли заросли олеандра и увешанные мхом виргинские дубы, солнце вспыхивало на каплях росы, уловленных легкими нитями висящей на кронах паутины; возникло оплетенное диким виноградником здание вокзала, замедляясь, готовясь остановиться.

– Потому что это просто денежный приз, больше ничего; всего-навсего один полет. И Мэтт поможет тебе починить твой самолет, и к следующему воздушному празднику ты будешь в полной готовности…

Они посмотрели друг на друга.

– Я думаю, я смогу его посадить, – сказал Шуман.

– Да. Но слушай…

– Смогу посадить, – сказал Шуман.

– Хорошо, – сказал репортер и отнял руку от запястья Шумана; перо вновь задвигалось, уверенно и четко завершая подпись: за доктора Карла Шумана – Роджер Шуман.Репортер, поднимаясь, взял вексель. – Хорошо, – повторил он. – Пошли.

Они двинулись тем же путем, что и вчера; идти было около мили. Вскоре дорога пошла краем поля, за которым виднелись здания – стоящая особняком контора, мастерская и ангар с крупной надписью поверх открытых ворот:

все из бледного кирпича, такие же аккуратные, как новый дом Орда, и явно построенные одновременно с ним. Сидя на земле чуть поодаль от дороги, они видели, как двое механиков выкатывают красно-белый моноплан, в котором Орд установил свой рекорд, как они запускают и прогревают мотор, как затем Орд выходит из конторы, садится в самолет, выруливает к концу поля, поворачивает и взлетает прямо у них над головами, уже опережая свой собственный звук футов на сто.

– Отсюда до аэропорта Фейнмана сорок миль, – сказал репортер. – Лету ему десять минут. Пошли. Позволь, я уж сам буду вести переговоры. Боже ты мой! – воскликнул он изумленно, с легкой экзальтацией. – Я же ни разу в жизни еще не солгал так, чтобы мне поверили; может, это-то мне всегда и было нужно!

Когда они дошли до ангара, ворота уже были закрыты, оставалась только щель, в которую едва мог войти человек. Шуман вошел, уже оглядываясь по сторонам, пока не увидел самолет – низкоплан с толстой носовой частью и трубчатым фюзеляжем, оканчивающимся диковинно уплощенным хвостовым оперением, из-за чего машина казалась непринужденно и неуклонно протащенной сквозь огромную, полусжатую в кулак, одетую в перчатку руку.