Ёлка

Аннотация

Повесть об экзистенциальной любви двух немолодых людей.

Двери с шипением и стуком растворились, и спрессованная общим стремлением, по-утреннему сосредоточенно – злая толпа вынесла Игоря Михайловича из автобуса. Не давая себе расслабиться и хоть какое-то время постоять и насладиться отсутствием тесноты и давки, он вместе со всеми энергично зашагал ко входу в метро. В вестибюле купил спортивную газету, отстояв небольшую очередь, и спустился вниз, на перрон. Уже год, как Игорь Михайлович отказался от машины для поездок на службу, сделав окончательный выбор в пользу общественного транспорта. Поначалу московское метро встретило его весьма недружелюбно, вызвав ощущение безотчетной тоски и растерянности, как у какого-нибудь провинциала, впервые попавшего в подземку Великого Города. Но уже через пару дней навыки городского жителя, навыки человека, родившегося и выросшего на асфальте, среди бетонных коробок, навыки, всосанные им с молоком матери, вновь вернулись к нему. И как не бывало двадцати лет, проведенных за рулем автомобиля. Московское метро снова стало для него удобным и привычным, как разношенные домашние тапочки. Ему вновь довелось испытать то упоительно-болезненное чувство абсолютной анонимности, поблескивающее зазывно-обманным мороком свободы от всего и вся, которое только и можно испытать в подземной московской толпе. Игорь Михайлович вошел в вагон и, проехав один перегон до конечной, перешел на противоположный перрон. Обеспечив себе таким образом сидячее место, он уткнулся в газету. Буквы поплыли перед глазами, сливаясь от тряски в непрерывную нечитаемую ленту. Игорь Михайлович крепко зажмурился и вновь открыл глаза, пытаясь настроить зрение на мелкий, прыгающий из стороны в сторону шрифт, угнездившийся под крупным заголовком: «Триумф!» На этот раз текст ему подчинился, и он с вялым удовлетворением отметил про себя, что очки еще могут и подождать. Дальнозоркость свалилась на Игоря Михайловича внезапно, без всяких предупреждений и была мучительно воспринята им как первый признак приближающейся старости. Во всяком случае, он стоически старался отодвинуть как можно дальше тот день, когда ему все-таки придется водрузить себе на нос этот символ надвигающейся немочи и общего нездоровья. Но, несмотря на победу над коварным текстом, почитать ему сегодня так и не довелось. Как правило, Игорь Михайлович садился между двух женщин (у них и плечи поуже, и коленки они держат вместе). Во всяком случае, старался. Но сегодня слева от него оказался какой-то юнец с затычками в ушах. Плюхнувшись на сиденье, он широко раздвинул в стороны свои длинные худые ноги, нагло потеснив Игоря Михайловича. Игорь Михайлович попробовал мягко отстранить его ногу, но не тут-то было. Но бесстыжий мальчишка не уступил ни сантиметра. К тому же из его мерзких маленьких наушничков во все стороны неслась (во всяком случае, в сторону Игоря Михайловича) отвратительная… Нет, не музыка. Игорь Михайлович никак не мог назвать это музыкой. «Ну почему бы не слушать что-нибудь приличное? – с раздражением подумал он. – Beatles, например, или Pink Floyd. Да уж хотя бы Свиридова какого-нибудь, наконец. Нет! Надо обязательно травить окружающих этой отвратительной какофонией!» В свое время ему довелось поработать с творческими союзами, так что уж в чем-чем, а в музыке он разбирался. Игорь Михайлович поерзал на сидении и слегка пихнул нахала локтем в бок. Молодой человек метнул на него возмущенный взгляд, но, встретившись с ним глазами, весь как-то съежился, подобрался и даже уменьшил звук своих барабанов. Игорь Михайлович снова уткнулся в газету, но бесцеремонный мальчишка сумел-таки вывести его из равновесия. Читать ему больше не хотелось. «В этом они все, – с раздражением резюмировал он. – Гибкость чрезвычайная. Наткнулся на препятствие, не стал упираться. Отошел в сторону – и снова принялся за свое. В чем они и проявляют настойчивость и упорство, так это в поисках развлечений и удовольствий. Накапать кислоты на язык, врубить это дэбильное техно и балдеть… Ни долга, ни чести, ни ответственности… Родина, семья, работа – на все наплевать. И мой – такой же. – Легкая досада на самого себя за то, что не смог воспитать сына иначе, слегка царапнула Игоря Михайловича. Досада была именно легкой, потому что сильных чувств и эмоций он уже давно не испытывал. Даже ненависть, которая иногда все же всплывала наружу из самых темных глубин его собственного «я» была какой-то серой и скучной. Слишком много надежд за последние двадцать лет обернулись разочарованиями, а одержанные им победы в итоге оказались поражениями. – Хотя, что значит «иначе»? Как «иначе»? Чего я еще не сделал? И на рыбалку ездили и на футбол вместе ходили… А вырос… Одно слово – совершенно чужой человек. С мамулей своей еще общается… Когда деньги нужны. – Слово «деньги», как зловредный стрелочник, моментально перевело стрелку в голове, и дребезжащий, подпрыгивающий на стыках поезд его мыслей помчался по совершенно иной колее. – До чего же люди жадны и бестолковы! Суетятся, подличают, рвут друг другу глотки… И все из-за денег. Новый телевизор, новая машина, новый дом, еще один, еще, дворец, самолет, океанская яхта… Зачем? Скучно…» – Потребности и запросы самого Игоря Михайловича были скромны и весьма незатейливы, ограничиваясь пачкой недорогих сигарет в день и небольшим количеством самой немудреной пищи – только чтобы утолить голод. Да и курил-то он скорее по многолетней привычке и, если бы дал себе труд задуматься, а действительно ли ему так уж хочется курить, то, скорее всего, легко и без колебаний отверг бы и сигареты. Вот так же он однажды вдруг понял, что больше уже не испытывает удовольствия ни от выпивки, ни от самых изысканных и вкусных деликатесов. Единственное страстное желание, сохранившееся у Игоря Михайловича к его сорока семи годам – это спокойно дослужить оставшиеся до пенсии три года и уехать, к чертовой матери, из Москвы в самую глухую глушь, чтобы не видеть этих опостылевших рож, чтобы не быть никому ничего должным… В восемьдесят девятом за сто двадцать тогдашних рублей он по глупости, как ему тогда казалось, приобрел домишко в деревне, верст за четыреста от Москвы. Купил у сослуживца, который только что похоронил мать, жившую в том доме. Тогда как раз входило в моду – иметь дом в деревне. Но жена Игоря Михайловича новоприобретения не оценила, лишний раз назвав его болваном. Он и сам вскоре осознал бессмысленность своей покупки. Все-таки четыреста верст – не наездишься. Да и домишко-то – так себе. Но лет восемь назад, он, приехав туда на пару дней, провел там весь свой отпуск. Крохотная деревенька (чуть более десяти дворов) и в восемьдесят девятом была едва живой, а в девяносто девятом все ее население состояло из трех старух и бывшего зэка Сергуняя, решившего на старости лет осесть на малой родине после пяти ходок на зону. И если старухи еще как-то были социализированы – получали какие-никакие пенсии, поддерживали связь с родственниками, уехавшими на большую землю, то Сергуняй вел совершенно первобытный образ жизни, даже за хлебом не ходил. Рыбачил, собирал грибы и ягоды, выращивал картошку на куцем, кривом огородишке, изредка (патроны экономил) охотился. И никому до него не было никакого дела. Ни государству, ни людям. А ему до них – и подавно. Эта заброшенная деревенька была, как остров в океане леса, отгораживающем ее от современной цивилизации и ее сомнительных даров. А Сергуняй – Робинзон Крузо с тремя старухами – Пятницами. Очутившись на этом острове, и наконец-то осознав, что это именно остров, Игорь Михайлович сразу же узнал в этой заброшенной деревеньке свою мечту – сбежать от всего мира, найти свой остров и стать Робинзоном. После этого каждый свой отпуск он проводил в деревне и, скрепя сердце, ждал того дня, когда он сможет переселиться сюда окончательно. На очередной остановке у Игоря Михайловича сменились соседи. На освободившиеся места плюхнулись две девицы-подружки, видимо, студентки, и принялись перебрасываться репликами через его голову, как мячом через сетку. Но, к счастью, поезд быстро набрал ход, и грохот колес заставил девиц заткнуться. «Деньги – это скучно, – горько усмехнулся про себя Игорь Михайлович. – Это ты себе отмазку такую придумал. Скучно тебе, видишь ли. А вот семейству твоему – совсем не скучно. Сынуля – обормот опять вляпался во что-то. Все веселится… А я теперь, изволь, доставай бабки. Что я вам, коммерсант какой-нибудь? Да мне за эти деньги больше года пахать!.. – От возмущения Игорь Михайлович выпрямился и засопел часто и громко, так что девицы-студентки, сидевшие по обе стороны, с удивлением воззрились на него. Вид у него был такой комичный, что они, хитро переглянувшись, разом заулыбались. – Нет, но Колюня тоже фрукт…Тот еще. Ведь просил же его: «Помоги!» Э-э…Так и сижу в дерьме…» – Колюней, по старой привычке, Игорь Михайлович называл своего однокашника, бывшего в конце девяностых начальником его отдела, а теперь взлетевшего так высоко, что к нему и на пушечный выстрел не подберешься. А тогда Колюня помог, нельзя сказать, что не помог. – Ведь ты ж у нас специалист по творческой интеллигенции? – улыбнулся шеф Игорю Михайловичу. – Будешь курировать картинные галереи, частные музейчики там разные. У них не все чисто, в смысле финансового оборота. Ну, знаешь, им разрешено, допустим, только выставлять, а они еще и приторговывают. Опять же, наличка неучтенная… Одним словом – разберешься. – Колюня, улыбаясь, дружески похлопал по плечу Игоря Михайловича. По коридорам их конторы из конца в конец так и носился запах больших денег, а, может быть, это были просто обонятельные галлюцинации простых сотрудников, подозревающих начальство, как обычно у нас водится, в неблаговидных поступках. Во всяком случае, Игорь Михайлович считал, что Колюня на правах старого приятеля мог бы подбросить дополнительный приработок к той нищенской зарплате, которую ему платило государство. Не для себя, нет. Ему и зарплаты-то – за глаза. Если бы еще не пилила жена каждый день… Нет, Игорю Михайловичу совсем не хотелось становиться эдаким нуворишем. Ведь что греха таить, нашлись и в их среде люди, бросившие служение родине и заделавшиеся коммерсантами-олигархами. И то, кем они стали, а главное – как, совсем не нравилось Игорю Михайловичу. Насколько было проще работать раньше…Во всяком случае – понятнее. Новые времена не вызывали у него ни восторга, ни понимания. Он считал, что это время прохиндеев и ловчил. – Ну, что? Доволен? – Вновь улыбнувшись, поинтересовался Колюня. – Д-да, – выдавил из себя Игорь Михайлович. Галереи и музейчики нельзя было расценить иначе, как издевательство. – Н-но, понимаешь… Н-не буду ж я сам по этим музейчикам… – А я тебе парня дам. Он шустрый. Сам убедишься, – заверил шеф. И действительно дал. Хороший парень, улыбчивый такой. Было только одно «но»…К деньгам, вернее к их добыванию он относился с еще большим презрением, чем сам Игорь Михайлович. А на кой черт ему деньги, скажите, если у него папа – депутат? Так что дополнительный приработок Игоря Михайловича завял, так и не успев расцвести. На узловой станции Игорь Михайлович, стиснутый со всех сторон толпой, вывалился из вагона и, не выбиваясь из общего ритма, зашагал в сторону перехода. «Деньги… Плевать мне на деньги. Пускай сынуля сам выпутывается вместе со своей мамочкой. – Если бы перед ним было свободное пространство, Игорь Михайлович обязательно сплюнул бы себе под ноги. Но прямо перед ним была чья-то спина в черной куртке, и со всех сторон теснились люди, и все они, переминаясь с ноги на ногу, утиной походкой продвигались к эскалатору, постепенно втягиваясь на его убегающую вниз ленту. – Вот они и выпутались, – опроверг он сам себя, встав, наконец, на ступеньку эскалатора. – Женушка позвонила своему папочке, а тот напряг тебя – дурака». В принципе, Игорь Михайлович ничего не имел против тестя. Тот всегда был с ним корректен и обходителен. Если бы не эскапады жены, частенько с пафосом восклицавшей: «Где бы ты сейчас был, если бы не папа? Сидел бы в каком-нибудь Зажопинске старлеем-перестарком. А то и того лучше – давно бы сократили за ненадобностью, и бомжевал бы ты сейчас где-нибудь на трех вокзалах! Ведь ты же ни на что не способен! Другой с такой поддержкой уже давно был бы генералом. А тебя, придурка, слава богу, хоть подполковником удалось сделать!» – он, может быть, даже дружил бы со стариком. А так… Тесть был уже давно на пенсии, но связи сохранил обширные. Многие из тех, кто мог считать себя его учениками и крестниками, уселись нынче в руководящие кресла. Что греха таить, когда-то, наверное, он и помог чуть-чуть Игорю Михайловичу, замолвив где нужно за него словечко. Не без того. Но не до такой же степени, как в омерзительных инсинуациях его жены. Тесть позвонил ему и попросил явиться к себе домой, как если бы вызывал подчиненного в свой служебный кабинет. Игорь Михайлович повозмущался про себя, но поехал. – Ты знаешь, что у Леньчика проблемы? – поинтересовался тесть. Он называл внука Леньчиком и когда тот был младенцем, и когда стал уже взрослым мужчиной. Игорь Михайлович, стараясь потянуть время и выяснить, куда клонит старик, неопределенно помотал головой, что могло означать и «да», и «нет». Тесть не стал хитрить и ходить вокруг да около, стараясь продемонстрировать Игорю Михайловичу какой тот скверный отец, а сразу взял быка за рога: – Обратишься к … – он назвал фамилию нужного человека. – Он даст тебе информацию по «Семи слонам». Она стоит гораздо больше, чем задолжал Леньчик. Так что требуемую сумму тебе дадут сразу. Твоя забота – договориться с покупателем. – И где ж я его буду искать? Уж не на Рижском ли рынке? – с язвительной ухмылкой поинтересовался Игорь Михайлович, стараясь произвести впечатление человека, которому не то, что поручать, но и говорить о серьезных вещах нельзя. Но старик не купился на такой дешевый трюк, сохранив спокойствие и доброжелательно-деловой тон. – Тебе не надо никого искать. Выйдешь на N…, ее эта тема сейчас очень интересует. Ведь ты же работал с ней в девяносто первом, нет? – Да, но… Это продолжалось всего ничего… – Игоря Михайловича неприятно поразило, что тесть так основательно подготовился к их беседе. – А потом ее у меня забрали и передали в … – Увидев поднятый указательный палец собеседника, он оборвал свою речь на полуслове. Вряд ли их слушали, но тесть безусловно прав. Чего зря болтать… N… была журналисткой с не совсем обычным именем "Eлка. В девяносто первом она только начинала, но уже тогда было видно, что она не без задатков. А сейчас… Сейчас она звезда журналистики. Всезнающая, дотошная, язвительная и беспощадная. Тогда, в 91-м у них случилось нечто вроде… Не то, чтобы романчик, а именно нечто вроде. Она была такая молодая, воздушная, восторженная… Но работала хорошо. А Игорь Михайлович уже был обремененным ответственностью и житейскими заботами отцом семейства. Нет, никто никому никаких таких особых слов не говорил, душу друг перед другом не распахивал, да и встречались они исключительно по служебной необходимости. Но почему-то перед каждой их встречей у него появлялось ощущение какого-то смутного, ничем не спровоцированного беспокойства, какой-то тревоги. Это ощущение было поистине странным. Попытавшись разобраться, он обнаружил, что в основе его лежит страх, но какой-то необычный, сладкий страх. «Мне еще мазохизма не хватало,» – испугался поначалу Игорь Михайлович. Он попытался объяснить себе это естественным напряжением мужчины, ожидающего встречи с женщиной, но обмануть себя ему не удалось. В смысле секса "Eлка была примитивна, как топор, и примерно так же темпераментна. Во всяком случае, ее нельзя было даже сравнивать с профессионалками из «Интуриста», с которыми Игорю Михайловичу доводилось частенько работать. Да и другие его женщины дали бы ей сто очков вперед. В конце концов, он перестал заниматься самокопанием и научился просто получать удовольствие от этого странного, сладкого страха. Это «нечто вроде» длилось почти полгода, до самых августовских событий, а вскоре N…у него забрали. Какое-то время он вспоминало ней, а потом…забыл. – Так вот, как видишь, я сделал за тебя всю работу, – спокойно, но жестко сказал тесть. – Тебе остается только получить деньги, так что уж постарайся ничего не испортить. В конце концов, кто обязан заботиться о твоей семье: я или ты? Игорь Михайлович, наконец, добрался до своей станции и поднялся на поверхность. По улице, торопясь по своим офисам, энергично шагали сосредоточенные, погруженные в себя серолицые мужчины и женщины. Под низким, свинцовым, давящим небом город вконец раскис, истекая жидкой грязью, источаемой, казалось, каждым его камнем. «Ч-черт, – ругнулся про себя Игорь Михайлович, раскрывая над собой зонтик, – а ведь мне сегодня еще тащиться на Полежаевку – встречаться с этой N…». Через несколько минут он стоял перед большой дубовой дверью. Автоматическим, отработанным за долгие годы движением он потянул ее на себя, и дверь, слегка скрипнув, привычно легко повернулась. На какое-то мгновение он, придержав тяжелую дверь, задержался на пороге, а потом шагнул внутрь, чувствуя себя старой слепой клячей, опять, впрочем, как и каждое утро всей ее длинной, бессмысленной жизни, впрягаемой в водяное колесо. Подняв воротник плаща и спрятавшись под зонтом от холодного, резкого ветра, гонящего вдоль улицы водяную взвесь, Игорь Михайлович, замерзший и оттого раздраженный и злой, стоял в самом начале улицы Куусинена, в паре десятков метров от выхода из метро и ждал N…. Он не очень удачно рассчитал время пути, потому и приехал на пятнадцать минут раньше. А она еще и опаздывала уже, как минимум, минут на пятнадцать. Итого битых полчаса под этим гнусным дождем. Надо было договариваться о встрече внизу, на станции метро… Она выпорхнула из такси и, сделав пару шагов по тротуару, остановилась, оглядываясь по сторонам. Игорь Михайлович узнал ее сразу, несмотря на мешковатую, по-монашески длинную юбку, выглядывающую из-под пальто, на косынку, скрывающую волосы, и большие черные очки в пол-лица. «Последствия звездного статуса», – усмехнулся он. – Здравствуйте. В шпионов играете? – скривив губы в легкой усмешке, спросил Игорь Михайлович, когда она, наконец, подошла к нему. – А ты все такой же хам, Луньков, – с неожиданным ожесточением ответила она. – Как вам будет угодно, – мгновенно сменив тон с игривого на деловой, согласился он. В конце концов, он приехал сюда делать дело. – Вот то, что вы хотели получить. – Он извлек из кармана футлярчик с флэшкой. – Нет, не здесь. Пойдем на квартиру. – Н-но… Зачем? – искренне удивился Игорь Михайлович. – Я так хочу. Это мое условие, – уверенно заявила она. – Но у меня нет с собой ключа, – соврал он. – Ничего. Я свой сохранила. – Она подхватила его под руку и потянула за собой, и он, чтобы не выглядеть смешным, чтобы не устраивать публичного скандала, вынужден был повиноваться. «Ни черта ты не могла сохранить. На последней встрече я должен был его у тебя изъять и наверняка изъял. Баба совсем ошалела от своей звездности. Ну, что ж… На квартиру, так на квартиру», – решил Игорь Михайлович. То, что они называли квартирой, на самом деле никакой квартирой не было. В незапамятные времена хитрецы из местного ЖЭКа, чтобы с одной стороны – удовлетворить требования компетентных товарищей, а с другой – сохранить в целости и сохранности свою священную корову – нежилой фонд, отгородили часть комнаты в расположенной на первом этаже обычной московской коммуналке и пробили из нее выход в подъезд. Получилась куцая комнатенка в десять квадратных метров. Без санузла, но зато с отдельным входом. Не дожидаясь, пока она разыграет комедию с хранившимся шестнадцать лет, а тут вдруг затерявшимся ключом, он достал свой и, отперев замок, толкнул дверь, пропуская ее вперед. Обстановка в комнатенке была более чем спартанской. У правой стены стоял большой диван с зеленой буклированной обивкой, кое-где уже протершейся до дыр, у наглухо зашторенного окна – стол, накрытый плотной бумагой и два допотопных жестких стула. Слева от двери к стене прибита небольшая вешалка. Когда он, щелкнув выключателем, помог ей снять пальто, она чуть ли не с разбегу плюхнулась на диван, с которого тут же поднялись в воздух клубы многовековой пыли. – Ф-фу, ф-фу, – комично фыркая, она принялась махать перед лицом ладошкой в бессмысленной попытке отогнать пыль. – Здесь все так же грязно и мерзостно. Ничего не изменилось за шестнадцать лет. – И ты ничуть не изменилась, – вынужден был признать Игорь Михайлович. Теперь, когда она сняла косынку и свои дурацкие очки, он видел, что перед ним та же самая, что и много лет назад, изящная, хрупкая, пышноволосая, большеглазая "Eлка. – Зато ты изменился, Луньков, – небрежно бросила она. – Постарел, обрюзг, растолстел… Вон брюхо какое отрастил… Мимолетная тень прошлого, накрывшая было его, моментально растворилась в кислоте здорового цинизма и объективной реальности. – Итак, – он положил на стол флэшку, – я хотел бы получить свое. Вы меня извините, у меня не так много времени. – Какой же ты стал торопливый, Луньков. Раньше ты так не торопился. И деловой, жутко деловой. А ты знаешь, Луньков, я почему-то была уверена, что ты до сих пор пользуешься этой самой пещерой. Поэтому и встречу назначила на Полежаевской. Ведь ты, наверное, до сих пор капитан. А, Луньков? – Подполковник. – Квартирка для встреч с секретными сотрудниками была у него, конечно, неподобающей его положению. Но он привык к ней, к тому же от метро два шага. Поэтому никогда и не ставил перед руководством вопроса о замене. – Простите, у вас какие-то проблемы? – Это у тебя проблемы, Луньков, – неожиданно зло сказала она. – Ты неудачник, Луньков. Понимаешь? Жалкий неудачник. «Ну, вот. Как будто у меня мало своих проблем, – с грустью подумал Игорь Михайлович. – Еще эта злобная истеричка на мою голову». – Отдайте мне то, что должны, и на этом мы с вами расстанемся ко взаимному удовольствию, – спокойно попросил он. Она подтянула к себе объемистую, мешкообразную сумку, раскрыла ее и, вытащив оттуда тугой, обтянутый скочем сверток, небрежно бросила его на стол. Игорь Михайлович, не удержавшись, сделал инстинктивное движение, словно собирался ловить тяжелый пакет, и она рассмеялась. – Экий ты, однако… Луньков. Взяв себя в руки, чтобы ничуть не выдать своего раздражения и обиды, он так же небрежно, как она, швырнул флэшку в зев ее необъятной сумки. – Всего хорошего. Я вас больше не задерживаю. – Он сделал жест в сторону двери. Но "Eлка даже не пошевелилась. – Как же так? – Ее собольи брови взлетели над округлившимися глазищами. – А трахнуться? Ты что, забыл, Луньков? Как там у вас рекомендуется? Обязательно завершить встречу с агентом женского пола половым актом. Для того, что укрепить связь агента с организацией. А, Луньков? Забыл? – Не порите… Не пори чушь, – наконец-то разозлился Игорь Михайлович. – Ничего такого не рекомендуется… – Он так и не нашелся, как правильней отреагировать на ее выходку. – Как же, как же… Вот, смотри… – Она забралась с ногами на диван. – Я и юбку специально длинную надела. – Вызывающе-язвительный тон ее речей неожиданно сменился суетливо-угодническим. – Я ведь знала, что у тебя все по-прежнему. И диванчик этот мерзкий… Кому ж охота голой задницей по грязному дивану елозить? Еще подхватишь какую-нибудь гадость… Опять же, у тебя и помыться негде… – Бормоча эту чепуху, она ладными, расчетливыми, как будто заранее отрепетированными движениями сбросила с себя полусапожки и колготки и, улегшись на спину, задрала подол, согнув ноги в коленях. – Ну же! Давай! Чего же ты ждешь?! Все это произошло так быстро, что Игорь Михайлович только и успел, что отступить на шаг. В голове его царила абсолютная, сиятельнейшая пустота, в которой особенно громко, как пустая консервная банка в ведре, гремела дурацкая фраза: «Вот устроила, чертова баба!» – "Eлка, не надо, – несколько успокоившись, попросил он. – Что было, то быльем поросло. Я прошу тебя. – Просишь? – Ее голос вновь стал злым и язвительным. – А ты забыл, как ты насиловал меня? Насиловал каждый раз! Забыл? – Насиловал?.. Я?.. – Его удивление было абсолютно искренним. – Я… думал, ты тоже хочешь этого. Ведь нам было хорошо вместе! Я тебя… – Он вовремя осекся. Комната была так мала, что даже стоя у противоположной стены, он был почти на расстоянии вытянутой руки от нее. – Иди ко мне, – неожиданно низким, грудным голосом позвала она. Завороженный звуком ее голоса, совершенно бездумно, повинуясь лишь первобытному инстинкту, он сделал полшага к ней и, вовремя спохватившись, остановился. «Вот устроила, чертова баба! Позору-то, позору… Знал бы, выпил бы заранее таблетку… Причем здесь таблетка! Знал, не знал… Тебе ни к чему никакие сложности! Гони ее отсюда, эту чертову бабу!» – Нет, "Eлка, нет. – Иди же, дурачок, – почти прошептала она и, мягко ухватив одной рукой за пояс, легонечко потянула к себе. – Нет, не сегодня… Я не готов… Я не могу… – Если бы Игорь Михайлович не разучился краснеть много-много лет назад, сейчас бы он покраснел. – Ты хотела меня унизить?! Поздравляю! – Вдруг взорвавшись, проорал он. – Я унижен! Унижен до… До… – Ах, так… – Она по-прежнему держала его за пояс. – Ну, тогда я забираю деньги. – Весело заявила она, протягивая вторую руку к столу. Реагируя на резкое движение, а вовсе не на ее дурацкое заявление, он повернулся, и в этот момент она вновь дернула его за пояс. На этот раз гораздо жестче и сильнее. Игорь Михайлович потерял равновесие и рухнул на колени, ткнувшись носом в ее голое бедро. Прямо перед его глазами оказалась маленькая венозная звездочка. Синие, изломанные лучики склеротированных вен, бугря гладкую белую кожу, разбегались во все стороны из черного пятнышка величиной с копеечную монетку. Он перевел взгляд на ее икры и увидел, что и там болезнь уже оставила свои следы на ее прекрасных ногах. «Это бравада. Ей очень хочется показать мне, людям, всему миру, что она ничуть не изменилась, что она по-прежнему молода, дерзка и задорна. На самом деле эти шестнадцать лет никому не дались легко, оставив в душах грубые, уродливо зарубцевавшиеся шрамы. По одному рубцу за каждый год. Шестнадцать лет… Что такое шестнадцать лет в жизни женщины? Пожалуй, это поболе, чем мои шестнадцать лет. Что сделано за эти годы? Кого мы любили и кого ненавидели? Кого сделали счастливыми? Мы дрались, мы боролись за существование… И что? И теперь она, как и я, стоит перед порогом старости, имея за плечами сорок, нет, пожалуй, сорок один год борьбы и ни одного бескорыстно любящего ее существа. А что впереди? Болезни, одиночество, забвение… Постой, постой, – тут Игорь Михайлович перебил сам себя, – может быть, у нее все не так. Это ты – неудачник. А у нее, может быть, все сложилось куда как замечательно? Нет, не может. Иначе она не явилась бы сюда и не притащила меня. Не принялась бы мне мстить или, не знаю, что она там задумала и осуществляет…» – "Eлка, ты замужем? – Пыталась. Два раза, – тихо ответила она. – Не сложилось? – Просто ты, Луньков, как оказалось, выработал у меня стойкую идиосинкразию на мужчин. «Это правда. Ей плохо. И все эти шестнадцать лет было плохо, как и мне. Так, значит, она меня?..» Переполненный раскаянием и нежностью, он, словно опасаясь сделать ей больно, легонько коснулся губами ее бедра в том месте, где его изуродовала синяя венозная звездочка. – О-о-ох, – простонала она тем же грудным голосом и, вцепившись пальцами в его волосы, прижала голову к себе. – Да не томи же ты… Грубо оттолкнув ее руку, он вскочил на ноги и, оттаптывая ступни, принялся сдирать с себя ботинки, а она так же нервно и торопливо расстегивала его брюки. В тот момент Игорь Михайлович уже не мог ни думать, ни сравнивать, ни анализировать, а руководствовался одними лишь чувствами. И хотя ученые утверждают, что наши чувства есть не что иное, как результат химических реакций, это ничуть не умаляет их значимости. Ведь нефть тоже результат химических реакций. А какая нужная и полезная всем штука получается! Наверное, когда Игорь Михайлович любил "Eлку, он был не так умел, техничен, ловок и рассудителен, как советует «Камасутра» и не менее древние и мудрые китайские трактаты об искусстве любви, но он чувствовал, видел, знал, что она в этот момент так же счастлива, как и он сам. Конечно, этого было мало, чтобы компенсировать те, ушедшие в небытие, шестнадцать лет, но это было уже неплохое начало. А потом они лежали, судорожно восстанавливая дыхание и смотрели в потолок, боясь поглядеть друг на друга. Ведь первый шаг сделан, и куда приведет эта дорога? А, может быть, это и не шаг вовсе? А так, просто… Игорю Михайловичу чертовски хотелось курить, но он представил, как он будет перелезать через "Eлку, тянуться к вешалке, доставать из плаща пачку… Без штанов, но в рубашке и галстуке. Вряд ли ей понравится увиденное. А ему очень не хотелось бы ее сейчас разочаровывать. "Eлка повернулась к нему спиной и, пошарив в сумке, валявшейся на полу, вытащила оттуда две длинные сигареты. Она одновременно их раскурила и, повернувшись снова на спину, протянула одну Игорю Михайловичу. – "Eлка, у тебя сейчас кто-нибудь есть? – Один полуолигарх. Но я с ним уже рассталась. Сегодня. – А почему полу? – Потому что он олигарх только на половину. – А вторая половина? – Ох, там много всякого дерьма намешано. – Она глубоко затянулась и выпустила струю дыма вверх, к потолку. – Игорь, а ты знал, что я к вам тогда, в 91-м, сама пришла? – Нет. А почему? – Мне тогда казалось важным бороться за социализм. – А за что ты сейчас борешься? – Ох, не знаю. Наверное, за то, чтобы люди могли оставаться людьми. Смогли сохранить человеческий облик. Знаешь, Игореш, иногда кажется, что тебя окружают сплошные уроды. Целая страна уродов. Сто сорок миллионов насильников, воров, предателей, убийц… Порой так хочется сбежать на необитаемый остров и никого не видеть. Он хмыкнул. – Считай, что ты уже нашла себе компанию для побега. У меня даже остров такой имеется. Она села и принялась внимательно рассматривать свою юбку. – Ну, ты и жеребец, Луньков. А прикидывался тут, спектакль разыгрывал… Не может он… Опять мне от тебя, как всегда, мокрой идти… Какая же я все-таки умница, что догадалась теплую юбку надеть, а поверх нее – пальто. А то так вот с тобой простудишься, заболеешь и окочуришься. Так и не доживешь ни до чего. А в России, Луньков, как свидетельствуют умные люди, надо жить долго. – Зачем? Чтобы видеть смерть врага еще при этой жизни? Не ответив ему, она поднялась и быстро оделась. Подняла с полу сумку и только тогда повернулась к нему. – Мне действительно пора, Игореша. Хочу успеть просмотреть твои материалы до передачи. Может быть, что-то использую уже в сегодняшнем эфире. – Она нагнулась к нему и поцеловала быстрым, легким поцелуем, а затем отступила к двери. – Ну? – Что ну? – Сейчас он мог думать только о том, как жалко, наверное, он выглядит. – Ох, – тяжко вздохнула "Eлка. – С тобой, Луньков, каши не сваришь. Как тебя, такого бестолкового, еще на работе держат? Через неделю в то же время, понял? – Да, – улыбнулся он. – Место встречи сообщишь позже. Когда квартиру найдешь. И обязательно с ванной и туалетом. Понятно? Идиотски улыбаясь, он кивнул. Она выскользнула за дверь, но тут же просунула обратно голову. – А ключ я действительно сохранила. Вот. – Она продемонстрировала ему ключ. – Я еще тогда дубликат сделала. – И исчезла за дверью, громко щелкнувшей замком. Ветер стих, и капли дождя, такие микроскопические, словно их настругали на специальной электронной терке, презрев закон всемирного тяготения, висели в воздухе, даже и не думая падать на землю. Игорь Михайлович любил этот парк больше других парков города именно за то, что это был парк, а не миниатюрный, окультуренный городской лес. Но за прошедшие шестнадцать лет изменился и он. Теперь на него со стороны Центрального аэродрома наступал гигантский жилой массив. Игорь Михайлович представил, что будет с парком, когда все эти дома заселят люди, и ему стало жаль старого парка. Он бродил по мокрым дорожкам, а, наткнувшись на небольшой навес, под которым горела электрическая лампочка, с удовольствием просмотрел спортивную газету, купленную еще утром. Так, убивая время, он добрел до Сокола. В метро, согревшись, он задремал и проспал до своей станции. Дома ему открыла жена и, выхватив из рук пакет, тут же умчалась звонить сыну: «Ленечка, Леня! Леонид! Возьми трубку, это я, мама». Игорь Михайлович помылся, переоделся в домашнее и поплелся на кухню. Там, первым делом взглянув на часы, он снял с холодильника старенький приемник и поставил его на стол, перед собой. Он опоздал всего на несколько минут. Она уже говорила. И, как всегда, она была умна, тонка, язвительна и беспощадна. Его "Eлка. Он заглянул в кастрюлю, оставленную ему женой, но содержимое, видимо, его не вдохновило. Он заглянул в холодильник и, придирчиво отбирая, стал вытаскивать на стол продукты. Достав бутылку водки, налил себе рюмку. Выпил. Закусил. Потом, чуть подумав, достал граненый стакан и, наполнив его на две трети, с удовольствием выпил холодную, тягучую, как жидкий кислород, водку. А выпив, набросился на еду. А "Eлка все говорила и говорила, и ее наполненные сарказмом и горечью речи были для него слаще райской музыки. Жена, заглянув на кухню, только и сказала: «Ого, ужин Пантагрюэля?» Он ничего не ответил ей. Он слушал "Eлку и, растягивая удовольствие, пил водку малюсенькими рюмками. А потом передача закончилась, и он пошел спать. Он улегся на диван в бывшей комнате сына и сразу же заснул. Ему снилась новогодняя елка с огромной рубиновой звездой наверху, а он, как мальчишка, прыгал вокруг нее, пытаясь снять с ее ветвей сладости, фрукты и игрушки. Вот оловянные солдатики. Такие у него были. А вот эти – настоящая конница Буденного, такие были только у рыжего Кихти – предмет зависти всех мальчишек их двора, а вот – гэдээровские железная супердорога и маленькие резиновые индейцы с ковбоями, а вот – настольный футбол (о-о, редкостная роскошь!), настольный же хоккей – не очень-то хотелось, он был почти у каждого, а вот – потертый кожаный мяч с ниппелем, который они покупали в складчину, скидываясь по пятьдесят копеек, и… перчатки, настоящие боксерские перчатки, набитые настоящим конским волосом, а не всякой дрянью, как нынче. Сейчас такие перчатки – только у профессионалов. А тогда они висели в обычном спортмагазине. Стоили безумно дорого – восемь рублей десять копеек. Он полгода клянчил их у матери, а потом, лишь единожды попросив у отца, тут же получил их. Куда они потом затерялись? Может быть, до сих пор где-нибудь лежат дома у матери? А потом… А потом к нему пришел Дед Мороз с толстым, красным плюшевым мешком. Он плюхнул мешок прямо под ноги Игорю Михайловичу и, сделав широкий жест рукой, громко крикнул: «Выбирай!» Игорь Михайлович запустил в мешок руку и вытащил оттуда… золотые погоны с генеральскими звездами. Запустил еще раз и снова – генеральские звезды. Он распустил горловину мешка, а там… Полный мешок генеральских погон! Он вгляделся в Деда Мороза, а это и не Дед Мороз вовсе, а сам… Сам… Но тут налетел снежный вихрь и смел все: и новогоднюю елку с игрушками и Деда Мороза с его подарками. Наступила весна, они с "Eлкой шли рука об руку по цветущему парку, и он знал, был уверен, что все у них получится.