Осмысленность, как бы подчеркнутость почти каждого слова в стихе обусловлена ритмически. «Стих, – указывал Б. В. Томашевский, – так сказать, обогащает речь новыми знаками препинания, так как он членит речь ритмически, и это дает возможность оживлять те формы интонации, которые малодоступны прозе».[221]

Как правило, под логическим ударением оказывается слово, оканчивающее строку, тем более, если здесь имеется перенос (enjambement): «(…) мое / Кому-нибудь любезно бытие (…)». В этом же стихотворении Баратынского, написанном пятистопным ямбом, необходимо также учитывать цезуру после второй стопы («Кому-нибудь / любезно бытие»). Строфически стихотворение состоит из двух четверостиший с опоясывающей (кольцевой) рифмовкой, но и здесь имеется своеобразный строфический «перенос»: фактически первые три строки заключают в себе законченную мысль, как и три следующих:

Его найдет / далекий мой потомок
В моих стихах; / как знать? душа моя
Окажется / с душой его в сношеньи (…).

Если в первом трехстишии утверждалось сиюминутное, сущее, то теперь взгляд поэта переносится в будущее. И подобно тому, как там акцентировалось последнее слово, неожиданно высокое, – бытие, теперь столь же весомым оказывается слово сношенье. Оно – из непоэтического, даже канцелярского лексикона, имеющее, однако, специфическое значение, в высшей степени важное для Баратынского:

Сноситься с кем, сообщаться, переговариваться через кого, переписываться. По службе, старший предписывает, младший доносит, равный сносится, относится.[222]

Все второе трехстишие само по себе состоит из нерифмующихся строк; оно связано с предыдущим первой строкой (не громок – потомок), но открыто для решающего аргумента, последнего доказательства, которое по закону стиха должно уравновесить рифмами две последние строки.

И этот вывод венчает все стихотворение, построенное по правилу силлогизма (тезис – антитезис – синтез):

И как нашел / я друга в поколеньи,
Читателя / найду в потомстве я.

Рационализм – сознательная установка поздней поэзии Баратынского, который считал:

Истинные поэты потому именно редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Что касается до слога, надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы передавать друг другу свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?[223]

В самом деле, стихотворение написано логически стройно. А как насчет «пламени воображения творческого»? Но разве, прочитав осмысленно стихотворение Баратынского, мы не почувствовали высокое достоинство и взыскательную доверчивость, с которыми оно обращено не просто к читателю, но к читателю-другу? Подобному А. А. Дельвигу, в чьем альманахе «Северные цветы» было напечатано впервые это стихотворение. К нему же обращены были юношеские строки Баратынского:

Ты помнишь ли, с какой судьбой суровой
Боролся я, почти лишенный сил?
Я погибал – ты дух мой оживил
Надеждою возвышенной и новой.
Ты ввел меня в семейство добрых Муз…[224]

Вот какого читателя предчувствует в потомстве Баратынский. «Хотел бы я знать, – откликнется век спустя О. Мандельштам, – кто из тех, кому попадутся на глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени. (…) Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту. Эти два превосходных качества поэзии тесно связаны с „огромного размера дистанцией“, какая предполагается между нами и неизвестным другом – собеседником».[225]

«Антологические стихотворения», появившиеся впервые в «Северных цветах», в издании произведений Е. А. Баратынского 1835 года, были разобщены. Но в цикле этом была предугадана его последняя книга «Сумерки» (1842), повествующая о трагической судьбе поэта «железного века».