История амалекитян приобрела особое значение потому, что отцы церкви сопоставляли Моисея с Христом. Моисей воздел руки и не опускал их во время битвы с Амалеком, чтобы на израильских воинах пребывало Божье благословение; Иисус распростер руки на кресте, чтобы победить силы греха. Когда христианство стало религией царей и государств, на этой аналогии были выстроены богословские идеи священной войны, которые продолжали влиять на умы до недавних времен. Духовенство, подобно Моисею, воздевает руки в молитве, а полководцы играют роль Иисуса Навина, сражающегося с Амалеком. Клирикам нравилась эта аналогия, потому что она показывала, что они играют вполне определенную и крайне важную роль в военных делах.

Уже во времена Карла Великого, около 800 года н. э., короли и прелаты призывали друг друга исполнять свои роли в битве с Амалеком — идентичность врага менялась в зависимости от ситуации. Идеальными врагами с этой точки зрения были язычники, однако и религиозный статус противников мог меняться. Когда в 1095 году папа Урбан II начал первый крестовый поход, он сказал, обращаясь к христианским воинам: «Наш долг молиться, а ваш — сражаться против амалекитян», — в данном случае против мусульман. Другие рассказы о завоеваниях также влияли на милитаристские идеалы церкви. Сетуя на то, что крестоносцев сопровождает толпа женщин легкого поведения, они вспоминали о Книге Чисел. Нельзя ли избавиться от этих блудниц тем же действенным способом, которым воспользовался Финеес, поразив мидьянитянку — она была искушением для еврейских воинов? [195]

В позднейшие столетия теория священной войны потребовала переработки. И тогда, в конце Средних веков, Библия помогала радикально изменить представления, господствовавшие на протяжении нескольких предшествовавших столетий, и сделать войну более гуманным и цивилизованным занятием. Однако практические последствия этого возвращения к Библии для вооруженных конфликтов между христианами оказались плачевными [196] .

Неприглядный пример крестовых походов показал, что средневековые войны не могут быть цивилизованными, однако на протяжении Средних веков мыслители и вожди церкви добились реального улучшения ситуации. Они создали гуманные доктрины справедливой войны, у которой есть свои рамки, и оговорили условия, при которых государство вправе развязать войну (jus ad bellum). Теоретики призывали ввести ограничения при ведении военных действий, чтобы снизить количество ненужных актов насилия и разрушений и защищать людей, не участвующих в схватках, и мирное население (jus in bello) [197] .

Во второй половине XV века эти идеи получили всеобщее признание, хотя на практике им следовали далеко не всегда. Стали возникать секты, отколовшиеся от больших церквей и изучающие Библию самостоятельно, которые поставили теорию справедливой войны под сомнение. Зачем накладывать столько ограничений на благочестивых верующих, идущих в битву? Настоящие христиане не могут принять эту теорию именно потому, что она не давала возможности вести настоящую священную войну. Ревнители ненавидели жесткие ограничения этой гуманной теории, указывающей, кто вправе начать применять насилие: справедливую войну может объявить только законный режим. Новые читатели Библии знали, что иногда рядовые христиане должны взять законы войны в свои руки. Каждый мужчина должен быть своим Иисусом Навином или Финеесом. Нам здесь сразу бросается в глаза, насколько подобные представления близки к идеям исламистов.

Новые группы протестантов обращались к образцам Моисея и Иисуса Навина, когда размышляли о своей парадигме войны. Вооруженные до зубов табориты в Богемии XV века, радикальные предтечи протестантизма, называли своих католических противников «моавитянами и амалекитянами… которых необходимо уничтожить». Когда в 1520-х в Германии разразилась Реформация, крайне жесткая риторика стала обычным явлением. Обличая демагогию тогдашних проповедников, Мартин Лютер сетовал: «Наши дорогие пророки сеют свои пустые слова в умы людей, говоря: «Люди добрые, Бог повелел своему народу забить Амалека до смерти». Подобные слова несут нам горе и бедствия». В зависимости от предпочтений, в устах проповедников «амалекитянами» могли стать аристократы, крупные землевладельцы, католики, евреи или другая группа протестантов, с которой кто-то не согласен [198] .

Эти протестанты времен начала Реформации находили для своих доктрин поддержку в Библии — причем эта поддержка одновременно касалась разных аспектов: богословского, социального и политического, — и в периоды кризисов жестокие тексты Писания были у всех на слуху и на языке. Протестантизм, подобно исламу, рождался в войне, между 1550 и 1648 годами Европу раздирали бесконечные конфликты, и часто казалось, что католики вот-вот одержат полную победу. Истории библейских завоеваний учили поколение борцов, сражавшихся за свое право на жизнь, тому, что Божии избранники всегда добьются победы, какими бы трудными ни казались все обстоятельства. Кальвинисты создали жизнеспособную теорию сопротивления несправедливым правителям, которая во многом подкреплялась идеями Ветхого Завета, поскольку богословы оправдывали убийство тиранов и самосуд над несправедливыми властителями, который осуществляют благочестивые ревнители [199] .

В 1550-х годах шотландские протестанты, которых подстрекал Джон Нокс, естественным образом обратились к истории об амалекитянах, «которые портили жизнь израильтянам, возвращавшимся из Египта». Враждебный народ был полностью уничтожен: «мужчины, женщины, дети, грудные младенцы, волы, крупный рогатый скот, верблюды и ослы — и наконец, все живое, что было в этой земле». Преследователи из числа католиков должны про это помнить: «Ужасной будет память о сих, обо всех тех, кто причиняет неприятности и сеет соблазны, когда верные, повинуясь повелению Бога и его призыву, оставят духовный Египет (царство антихриста) и мерзости оного». Возмущаясь Марией Стюарт, католической королевой, правившей страной, Нокс молился, чтобы «Бог, по Его великой милости», воздвиг в эти дни нового Финееса. Это был недвусмысленный призыв к убийству [200] .