По дороге к дому у неё и произошла странная встреча, помнившаяся впоследствии необъяснимо долго.

Ей пришлось больше двух часов стоять на железнодорожной станции. Электрички, оказывается, часто отменяли. Будний день, рабочее время. Длинная, почти пустая платформа. Пара старушек, явные дачницы, сидели на одной из недоломанных местной молодёжью скамеек. Несколько мужчин разного возраста стояли тут и там. Кто-то курил, кто-то читал газету. И рыжая облезлая кошка возле мусорной урны. Взгляду зацепиться не за что. Погода стояла прохладная, ветреная. По серому низкому небу неслись рваные ленты облаков. Запылённая листва пристанционных кустов вздрагивала и печально шелестела. Дальний лес мрачно темнел, топорщил зубцы верхушек, словно ратный строй, ощетиненный копьями. Неласково, неуютно было вокруг. Кажется, к вечеру дождь обещали. Светлана несколько раз прошла вдоль платформы. Из начала в конец и обратно. От нечего делать разглядывала всё, что попадалось на глаза. Погнутые металлические прутья выкрашенного синей и красной краской ограждения. Светлана вспомнила, что это цеэсковское сочетание. Кажется, Дрон болел за ЦСКА и носил вязанные шарф и шапочку. Именно сине-красные. Потом взгляд упал на станционный домик со службами и с кассой. Домик неприятного розового цвета, местами изрядно облупленный. Надписи почему-то коричневого колера украшали стену вокруг окошечка кассы. Светлане вспомнилось, что с недавних пор подобную настенную роспись стали называть красивым словом граффити. Смысл коричневых граффити был прост, груб и совершенно традиционен. Старушки, мирно сидящие на лавочке, напомнили девушке двух нахохлившихся воробушков. Они поднимали воротники своих курточек, беспрестанно поправляли внушительные букеты астр, лежащие на клетчатых сумках-тележках. Кошка шныряла по платформе, то внезапно исчезая из обозримого пространства, то снова появляясь в самых неожиданных местах. Верно, пищу промышляла. Уж больно голодной она выглядела. И тишина. Относительная, конечно. Слышался лай собак в ближайшей к станции деревне, гул машин на расположенном неподалёку шоссе, тихое бормотание старушек-дачниц да гудение, позвякивание проводов над рельсами. И вдруг - громкая, визгливая матерщина.

– Все с… и б…, п… Россию, гады. Ворьё на ворье.

Старушки вздрогнули, всколыхнулись. Кошка шмыгнула за угол станционного домика. Мужчины с интересом повернули головы туда, откуда раздавались непотребные вопли. Светлана тоже невольно обернулась.

По ступенькам на платформу поднималась живописнейшая пара. Мужчина и женщина, если их ещё можно было так назвать. Возраст обоих навскидку не определялся. Казалось, абсолютные бомжи со всеми необходимыми признаками: разномастные обноски, немытость, нечёсанность, сногсшибательный запах. Правда, нечто неуловимое подсказывало Светлане - это не бомжи и дом у них есть, может, относительно приличный дом, не на свалке и не в подвале. Скорее, они скатившиеся до нижнего предела алкоголики и лодыри, не переступившие пока последнюю черту. Но не классические бомжи. С сумками и баулами, набитыми позвякивающей стеклотарой. Оба низкорослые, с мутными глазами на морщинистых лицах. Только женщина казалась толстенькой, а мужчина выглядел сморчком. В этом тандеме явно лидировала женщина. Именно она и ругалась столь грязно и оглушительно. Не замолкала ни на минуту. И показалась девушке немного тронутой, ибо ругала весь окружающий мир без пауз, без комментариев: президента с депутатами, какую-то Таньку, отказавшуюся принимать бутылки, водителей автобусов, коммунистов с демократами, руководство железной дороги, мента Андрюху, вероятно, местную достопримечательность, российское правительство, старушек, сидевших на лавочке. Ругань лилась селевым потоком, виртуозная и разнообразная. Мужчины одобрительно слушали, усмехались. А как же? Такой спектакль. Старушки на лавочке брезгливо морщились, прикрывали глаза. Да и Светлана, когда колоритная парочка проходила мимо, не смогла удержаться. Отшатнулась немного. Непроизвольно дёрнула носиком.

– Что смотришь, б…, м… - вдруг рявкнул на неё сморчок неожиданно густым, прокуренным басом.
– Не нравимся, с… с…?

Светлана готова была провалиться сквозь платформу, чтобы самой ничего не видеть, не слышать и чтоб на неё никто сейчас не глазел с болезненным любопытством.

– Не нравимся, - довольно сообщил сморчок своей спутнице. Та замолчала наконец, хитро посмотрела на Светлану и негромко заметила, остановившись совсем рядом:

– Не нравимся, ну, и … с ней. Пошли, Кешка.

Сморчок ухом не шевельнул. Ткнул в сторону девушки грязным пальцем.

– А ты, п…, посмотри… до чего народ дошёл… в Рассее-матушке. Нос-от не вороти.

Так и сказал - в Расее, через “е”.

– Слышь, профессор, - вмешалась его спутница.
– Чо ты к девке привязался? Дальше пошли.

– А какого… она тут от людёв нос воротит?
– оскалил прогнившие зубы “профессор”.

Светлана, кося взглядом в сторону и стараясь не вдыхать через нос, чтобы не чувствовать омерзительного амбре давно немытых тел и не стираных вещей, делала попытку медленно и незаметно ретироваться. Отчего-то прямое и откровенное бегство казалось постыдным. Ещё будут ей в спину кричать на всю округу разные гадости. Но мысленно сказала спасибо этой… Женщине, что ли?

– Да, ладно тебе, Кешка. Дальше пошли, грю, - бомжиха словно поймала глазами мысленную благодарность, потащила свою бутылочную ношу в конец платформы. Но молча идти, видимо, не могла или не хотела. Опять завела матерную “карусель”. Во всю Ивановскую. Мужики радостно захохотали, словно любимую музыку услышали.

Сморчок же, “профессор”, и шага в сторону не сделал. Вдруг сказал совершенно другим голосом, без хриплых, прокуренных нот:

– Вы, девушка, особо-то не возноситесь. Не брезгуйте падшими. Ибо гордыня есмь один из смертных грехов. Так, по крайней мере, Библия утверждает. Неизвестно, что, например, будет завтра с вами самой. Куда жизнь заведёт? В какую трещину?

Сказал и с видимым удовольствием наблюдал растущее в глазах Светланы изумление. А как было не расти изумлению? Смысл сказанного, употреблённая лексика разительно отличались от той ругани, какою он угостил Светлану пару минут назад.

– Вы думаете, Людмила Васильевна в шутку меня профессором обозвала?
– назидательным тоном продолжил сморчок.
– Я на самом деле профессор. Вернее, был им лет десять - двенадцать назад. Судьба, однако, распорядилась так, что остался без работы, без квартиры, без денег. В результате и без друзей. Помирал от голода и холода на Курском вокзале, всеми презираемый и никому не нужный.

Профессор на минуту замолк, сглотнул ком в горле, тряхнул головой, словно отгонял видения прошлого. И Светлана молчала, не зная, что нужно говорить в подобной ситуации.

– Если бы не вот эта дама, - профессор кинул выразительный взгляд в сторону удаляющейся спутницы, - среди знакомых именуемая Люська-Пряник, наверное, и помер бы. Она больного меня подобрала, выходила, приютила, кормила. А чистенькие да благополучненькие лишь носы, вот как вы, воротили. И кто, спрашивается, в данной ситуации имеет звание “человек”? Вы, милая барышня? Или вечно полупьяная, полубезумная Люська-Пряник?

– Вы хотите сказать… - испуганно и потрясённо начала бормотать Светлана. Профессор невежливо перебил. Видно было, заторопился поскорее окончить беседу. Или монолог?

– Я хочу сказать, что человек не всегда выглядит, как ему должно. Сказку “Аленький цветочек” в детстве читали? Иногда чудовище с виду - и есть самый настоящий человек по внутренней сути. Внешнее уродство лишь ширма. И не всё то золото, что блестит. Позвольте откланяться.

Он снял с головы то, что с большой натяжкой опознавалась, как бывшая фетровая шляпа, бесформенная, с обрезанными полями. Шутовски поклонился, шаркнул ножкой и поспешил, гремя сумками, за своей благодетельницей. По дороге гаркнул: