Шрифт:
— Увы, это уже невозможно, — с грустью ответил я.
— Почему невозможно?
— Потому что я скоро уеду в Москву, в институт готовиться. Я в этом году уже кончил школу.
— Как жаа-алко! — протянула с явным огорчением Маша, но тут же повеселела. — Не беда, вы ведь на зимние каникулы приедете, тогда и поохотимся.
— Ну, это другое дело, — повеселел и я.
Мы все трое пошли к речке. Действительно, лягушки так пели в речной заводи, как я, пожалуй, еще ни разу не слышал. А может, мне показалось: ведь все было удивительно хорошо в этот теплый майский вечер.
Домой я вернулся часов в десять вечера.
— Ну вот и освежился, — одобрительно сказала мама, встречая меня. — Иди в столовую, я ужин тебе оставила. Мы с Михалычем уже поужинали.
— А, это Юра вернулся! — услышал я веселый Михалычин голос из кабинета. — Ну иди, иди сюда!
Я вошел. Михалыч сидел за столом и перелистывал книгу — стихи Алексея Толстого.
Гудит, жужжит и пляшет Ее веретено. Черемухою машет В открытое окно… —продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:
— Ну-с, и как же наши дела?
— Какие дела? — переспросил я.
Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:
Я люблю тебя, царевна, Я хочу тебя добыть! Вольной полей иль неволей Ты должна меня любить…Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?
— Хорошие стихи, — охотно согласился я.
— И очень даже, — опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. — И очень даже, — еще раз повторил он.
Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.
— Да, братец мой, — протянул Михалыч, закрывая книгу, — сердце — это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!
— Спокойной ночи! — с радостью ответил я.
«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»
Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.
С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.
Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.
На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.
И нам всем стало грустно, жалко расставаться.
После вечера мы с Машей пошли гулять к реке. Было уже очень поздно, но Маша махнула рукой:
— А, будь что будет. Достанется от мамы, ну да не беда. Скажу, на выпускном вечере у вас засиделась.
Когда мы спустились с косогора к реке, на востоке уже чуть-чуть заалело. Занималась заря. Впрочем, она и не гасла: ведь в эту пору, в начале лета, так и говорится, что «заря с зарей сходятся — вечерняя утренней свой свет передает».
В затонах и заводях на разные голоса кричали лягушки, а в заречных лугах им вторили коростели и перепела.
Над водой, отражавшей розоватый свет зари, то и дело бесшумно проносились летучие мыши. Они делали в воздухе замысловатые петли, гонялись за ночными бабочками и комарами.
Изредка с глухим жужжанием стрелой проносился навозный жук. Он несся стремительно куда-то вдаль, очевидно, в поисках подходящего места для устройства своего гнезда и откладки яичек.
Прозрачная летняя ночь была полна движения и звуков.