Был суеверен и никогда не нумеровал страницы своих рукописей 13-м числом, а только 12-а. В начало рукописи ставил свою печать: две руки в пожатии и под ними – «Schalom-Aleichem» («Мир вам!» – «Здравствуйте»). (Мы его псевдоним пишем немного не так, как он сам по-русски: «Шалем-Алейхем» подписывал он письма русским писателям – Горькому, Чехову, Льву Толстому. И по-русски называл себя: Соломон Наумович Рабинович.)

Иной раз ничего не мешает и не отвлекает, но не пишется – и день, и два. Или пишется, и много – а потом перечитывается, переписывается и всё равно сжигается. «Вы ведь знаете, я всем доверяю, но не себе. Внутри меня сидит какой-то бес, который подтрунивает, хохочет и издевается над моим писанием. Стоит мне что-нибудь написать и прочитать с энтузиазмом, как, по обыкновению, мой бес свистит губами и смеётся глазами. Удалось бы мне его схватить, я бы его задушил! Иногда бывает, что он меня серьёзно выслушивает и качает головой. Я это принимаю за одобрение и написанное отправляю в типографию. Вот когда бес раздражается злорадным смехом, сгореть бы ему!»

Т ретий сын в большой еврейской семье, Шолом Рабинович родился 18 февраля (2 марта по новому стилю) 1859 года в Переяславе, тогда Полтавской губернии (теперь это Переяслав-Хмельницкий Киевской области). Вскоре после его рождения вся семья переехала в близлежащее местечко Воронково (Воронка): «Небольшой городишко эта Воронка, но красивый, полный прелести. Его можно пройти вдоль и поперёк за полчаса, если вы, конечно, в силах это сделать и у вас есть ноги. Без железной дороги, без гавани, без шума, всего с двумя ярмарками в год: “Красные торги” и “Покров”, придуманными специально для евреев, чтоб они могли поторговать и заработать кусок хлеба. Маленький, совсем маленький городишко, но зато полный таких удивительных историй и легенд, что они сами по себе могли бы составить целую книгу» [1] , – напишет Шолом-Алейхем в автобиографическом романе «С ярмарки».

Под названием Касриловки Воронка войдёт в большинство его произведений и станет обобщённым образом еврейского украинского местечка рубежа XIX–XX веков. В рассказе «Город маленьких людей» Шолом-Алейхем пояснит, почему Касриловка: «Город маленьких людей, куда я ввожу тебя, друг-читатель, находится в самой середине благословенной “черты”. Евреев туда натолкали – теснее некуда, как сельдей в бочку, и наказали плодиться и множиться; а название этому прославленному городу – Касриловка. Откуда взялось название Касриловка? Вот откуда. В нашем быту бедняк, всякому известно, имеет великое множество названий – и человек скудного достатка, и впавший в нищету, и просто убогий, и до чего же убогий, нищий, побирушка, бродяжка, попрошайка и бедняк из бедняков. Каждое из этих перечисленных названий произносится со своей особой интонацией, со своим особым напевом… И есть ещё одно обозначение бедняка: касриел, или касрилик. Это название произносится с напевом уже совсем другого рода, к примеру: “Ой и касрилик же я, не сглазить бы!..” Касрилик – это уже не просто бедняк, неудачник, это уже, понимаете ли, такой породы бедняк, который не считает, что бедность унижает, упаси боже, его достоинство. Наоборот, она – даже предмет гордости! Как говорится, нужда песенки поёт…» [2]

Второй часто встречающийся в произведениях Шолом-Алейхема придуманный топоним – Егупец, «Египет» на идише. Это Киев – как когда-то Египет, место пленения и рабства евреев, где они жили бесправно и поднадзорно.

Здесь следует приостановиться и пояснить молодому – да и, собственно, любому – читателю, что такое «еврейское местечко», «черта» и жизнь еврея в тогдашнем Киеве и в Российской империи вообще, – иначе дальнейший разговор о еврейском писателе Шолом-Алейхеме будет абстрактным и малопонятным.

«Черта оседлости» (а юридически полнее – «черта постоянной еврейской оседлости») существовала в Российской империи с 1791-го по 1917 год [3] и была восточной границей, за пределами которой иудеям (разделение граждан тогда проходило по вероисповеданию, а не по национальному признаку, и крещёных евреев ограничение в правах не касалось) селиться было запрещено. Во времена Шолом-Алейхема «черта» охватывала двадцать пять российских губерний из пятидесяти одной, все – на западе страны: Бессарабскую, Виленскую (Вильно – Вильнюс), Витебскую (включая уезды, ныне относящиеся к Псковской и Смоленской областям и Латвии), Волынскую, Гродненскую, Екатеринославскую (сейчас – Днепропетровская), Киевскую, Ковенскую (Ковно – Каунас), Минскую, Могилёвскую, Подольскую (с центром в Каменце-Подольском), Полтавскую, Таврическую (с центром в Симферополе), Херсонскую, Черниговскую (с уездами, которые в настоящее время в составе Брянской области), а также все десять губерний царства Польского, которое с 1815-го по 1917 год находилось в унии с Россией. Из этой зоны, где было разрешено проживать иудеям, были исключены военно-стратегические города Николаев и Севастополь, с 1893 года – Ялта, где летом отдыхала царская семья, и колыбель православия Киев, в котором евреям для проживания были выделены отдельные улицы, иногда не целиком, а только нечётная их сторона.

Однако и в самой «черте» евреи могли селиться не где хочется, а в специально оговорённых городках – местечках (от польского «мястечко», что и значит «городок»), населённых пунктах полугородского типа, чем-то средним между городом и деревней, с населением двадцать – двадцать пять тысяч человек. Жить в сельской местности и владеть землёй евреям запрещалось, только арендовать.

Для выезда за пределы «черты» евреям нужно было получить разрешение местной полиции или губернской администрации, которое давалось лишь для торговых, судебных или наследственных дел и на срок до полугода (с правом продления ещё на два месяца). Право на постоянное пребывание вне «черты» могли получить лица с высшим образованием и их семьи, купцы первой гильдии (пребывающие в этом состоянии не менее пяти лет) и их семьи и домашние учителя, зарегистрированные проститутки, техники, «бессрочно отслужившие установленный срок в армии» (так называемые «николаевские солдаты»: впервые в российскую армию евреев начали призывать по указу Николая I в 1827 году; брали в армию с двенадцати лет), а также евреи-караимы, средний медицинский персонал, отставные нижние чины и ремесленники особой квалификации в необходимых отраслях (но не типографские наборщики, землемеры, фотографы, каменщики, каменотёсы, плотники, штукатуры, настройщики музыкальных инструментов, рыболовы и др. – представителям этих ремёсел в разрешении на проживание вне «черты» отказывалось) и ещё родители, чей ребёнок обучался в гимназии, и приказчики, служащие у купцов первой гильдии. Кроме занятия земледелием, евреям было запрещено работать на промышленных предприятиях и служить в государственных учреждениях. Процентная норма для поступления в гимназии, институты и университеты устанавливалась Министерством народного просвещения индивидуально для каждого учебного заведения, но никогда не превышала десяти процентов и обычно держалась около пяти, а в некоторые гимназии и высшие учебные заведения евреев не принимали вообще, даже крещёных.

В XIX веке из 5,2 миллиона евреев Российской империи в Украине жило более двух миллионов; в местечках Правобережья еврейское население достигло 80 % их жителей. Ограниченные в правах на поселение, передвижение, образование и в выборе рода деятельности, местечковые украинские евреи, в основном (три четверти) были ремесленниками и мелкими торговцами: лавочниками, шинкарями, портными, сапожниками, ювелирами; а остальная, четвёртая, часть занималась ростовщичеством, контрабандой, маклерством, содержала трактиры и заезжие дворы. Распространённой сферой деятельности украинских евреев были и разного рода аренды, а также свободные профессии: фотограф, врач, адвокат, музыкант, актёр. Большинство местечковых евреев кормилось случайными заработками и едва сводило концы с концами, многие жили на милостыню или на благотворительные пособия.

В Воронкове отец Шолома – Менахем-Нохум Вевикович Рабинович (1830–1888) – считался богачом; преуспевающий торговец и арендатор, он был уважаемым в городе человеком: не только богатство, уважение вызывали его образованность, начитанность, набожность. В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем даёт его портрет: «Высокий человек с вечно озабоченным лицом, с широким белым лбом, изрезанным морщинами, с редкой смеющейся бородкой, человек почтенный и богомольный, знаток Талмуда, Библии и древнееврейского языка <…>, арбитр и советчик, отличающийся пытливым умом, шахматист, человек, знающий толк в жемчуге и брильянтах <…>. Дел у него было бесконечное множество. Он был арендатором, держал земскую почту, торговал зерном, грузил берлины [4] на Днепре, рубил лес, ставил скот на жмых. Однако кормил семью “мануфактурный магазин” Впрочем, это только одно название “мануфактурный магазин” Там была и галантерея, и бакалея, и овёс, и сено, и домашние лекарства для крестьян и крестьянок, и скобяные товары» [5] .

Магазином занималась мать семейства – Хая-Эстер: «<…>женщина деловитая, проворная, исключительно строгая с детьми. А детей было немало – черноволосых, белокурых, рыжих, – больше дюжины, самых различных возрастов» [6] . Как и в любой многодетной семье того времени, кто-то из них умирал – от оспы, кори, других болезней, – рождались новые. Времени на воспитание детей и ведение домашнего хозяйства у матери не оставалось, и они были отданы в крепкие руки Фрумы – рябой, кривой, но исключительно честной и преданной служанки, будившей, умывавшей, причёсывавшей детей, произносившей с ними утреннюю молитву, кормившей их, отводившей в еврейскую школу – хедер; забиравшей из хедера, кормившей, читавшей с ними вечернюю молитву и укладывавшей их спать. По шее (точнее – по щекам), если что, эта орава тоже получала от Фрумы, Шолом – сорванец из сорванцов – чаще остальных. «– Вот увидите, ничего хорошего из этого ребёнка не выйдет! Это растёт обжора, Иван Поперило, выкрест, выродок, чёрт-те что – хуже и не придумаешь!» [7] Впрочем, в хедере – содержавшейся на средства кагала (общины) начальной религиозной школе, в которую все еврейские мальчики ходили с четырёх лет, – Шолом учился лучше всех. Хедер располагался в одной из комнат квартиры учителя – меламеда; занятия проходили с раннего утра и до семи-восьми часов вечера; самые маленькие ученики изучали алфавит древнееврейского языка и учились читать, постарше – с пяти-шести лет – проходили Тору (Моисеево Пятикнижие); с восьми лет всё учебное время отводилось под изучение Талмуда – многотомного свода правовых и этических правил и законов иудаизма. Светские и общеобразовательные предметы в хедере, как правило, не преподавались, русский язык тоже. В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем напишет, что меламед Зорах – учитель Торы – пытался, кроме еврейского, обучать детей русскому, немецкому, французскому и латинскому, но тут же добавляет, что «ни сам учитель, ни дети не имели никакого представления о всех этих языках».

Для непосед и озорников у меламеда был специальный кнут – канчик. Шолом тоже с ним быстро познакомился. Но если другим детям канчик перепадал за невнимательность, лень и тупость, то Шолому – исключительно за шалости: «Копировать, подражать, передразнивать – на это наш Шолом был мастер. Увидев кого-нибудь в первый раз, тут же находил в нём что-либо неладное, смешное, сразу надувался, как пузырь, и начинал его изображать. Ребята покатывались со смеху. А родители постоянно жаловались учителю, что мальчишка передразнивает всех на свете, точно обезьяна. Надо его от этого отучить. Учитель не раз принимался “отучать” Шолома, но толку от этого было мало. В ребёнка словно бес вселился: он передразнивал решительно всех, даже самого учителя – как он нюхает табак и как семенит короткими ножками, – и жену учителя – как она запинается, краснеет и подмигивает одним глазом, выпрашивая у мужа деньги, чтобы справить субботу, и говорит она не “суббота”, а “шабота”. Сыпались тумаки, летели оплеухи, свистели розги! Ох и розги! Какие розги! Весёлая была жизнь!» [8] – напишет Шолом-Алейхем в «С ярмарки». А в незавершённом рассказе «Среди мертвецов» скажет: «<…> у меня, не про вас будь сказано, с детства ещё эта болезнь… Мне смешно, – я не виноват! Хотел бы я иметь столько счастливых лет, сколько оплеух получил я за это от отца, матери и ребе. Раз уж нападал на меня смех – не помогали никакие молитвы; чем больше меня били, тем больше я смеялся. Однажды отец избил меня до крови; он сказал, что теперь раз и навсегда он выбьет из меня этот смех! Еле живым вырвала меня мать из его рук и сказала: – Горе мне, горе мне! Я дам тебе совет, дитя моё: когда на тебя опять нападёт этот смех, подумай о покойниках» [9] .

Одержимый «бесом», «болезнью» пересмешничества, Шолом-Алейхем до конца жизни останется мальчишкой. Ляля Рабинович в воспоминаниях об отце напишет: «Люди приходят разные… Разные люди. Отец говорит с ними серьёзно, но его глаза!.. Мы уже знаем: он «представляется”. Ах, как он хорошо умеет “представляться”! Он – замечательный актёр. Если бы он не был писателем, он, наверное, был бы актёром. Потом, когда “гость” уйдёт, отец “представит” его, и мы будем хохотать… Да, смеяться, высмеивать мы любим. Он научил нас».

В хедере Шолом прослыл комиком и шутом, за постоянные насмешки надо всем и вся его прозвали Заноза. Заноза – так Заноза; он не возражал, он и сам любил давать клички. В актёрстве и умении подражать Шолому не уступал только его приятель Меер, сын нового раввина – Хаима Бернштейна из Медведевки. Большой бездельник, что касается учёбы, Меер обладал талантом певца и актёра и исполнял любую песню так, что заслушаешься, – правда, не бесплатно, за грош или пол-яблока. Два актёра – это уже почти театр. Любимым развлечением мальчиков стало разыгрывание комедий на библейские темы: «Продажа Иосифа», «Исход из Египта», «Десять казней», «Пророк Моисей со скрижалями». Они даже на пару сочинили (и это, видимо, можно считать первым произведением будущего писателя – в соавторстве) пьесу «Разбойники» и собственными силами поставили её, залучив в качестве статистов товарищей по хедеру. У Шолома и Меера были главные роли: Меер играл разбойника, у него в руках была огромная дубина, которой он угрожал бедному горбуну-еврею, заблудившемуся в лесу (кто играл бедного еврея – понятно, а лес как раз изображали статисты). Разбойник вынимает из отцовского кушака нож и подступает к Шолому с подушкой на спине, распевая по-русски: «Давай де-е-ньги! Давай де-е-ньги!» Еврей – он же бедный, у него нет денег, он просит разбойника сжалиться над ним ради его жены и детей, которые без него останутся вдовой и сиротами. Но русский разбойник не знает жалости, он поёт весёлую песенку о том, что должен во что бы то ни стало вырезать всех евреев, потом хватает Шолома за горло и кидает на землю… Тут приходит меламед – отец Меера – и всех разгоняет; это уже не по сценарию. «Негодяй, бездельник, выкрест», – ругает он своего сына и не сильно ошибается: через какое-то время Меер вырастет и крестится, и станет прославленным на весь мир российским певцом и музыкальным педагогом Михаилом Ефимовичем Медведевым.

Был у Шолома ещё один друг детства, о котором он будет вспоминать всю жизнь: сирота Шмулик, знавший и умевший замечательно рассказывать легенды, сказки и разные истории: «<…> о царевиче и царевне, о раввине и раввинше, о принце и его учёной собаке, о принцессе в хрустальном дворце, о двенадцати лесных разбойниках, о корабле, который отправился в Ледовитый океан, и о папе римском, затеявшем диспут с великими раввинами; и сказки про зверей, бесов, духов, чертей-пересмешников, колдунов, карликов, вурдалаков; про чудовище пипернотер – получеловека-полузверя и про люстру из Праги. И каждая, сказка имела свой аромат, и все они были полны особого очарования. <…> Слыхал ли он их от кого-нибудь или сам выдумывал – до сих пор не могу понять. Знаю только одно: они струились из него, словно из источника, неисчерпаемого источника. И рассказ шёл у него гладко, как по маслу, тянулся, как бесконечная шёлковая нить. И сладостен был его голос, сладостна была его речь, точно мёд. А щёки загорались, глаза подёргивались лёгкой дымкой, становились задумчивыми и влажными» [10] .

Сирота Шмулик мечтал найти огромный клад, зарытый когда-то Богданом Хмельницким где-то здесь, в Воронкове, по ту сторону синагоги, и заразил своей мечтой Шолома: этот клад не раз блеснёт своими сокровищами в воображении писателя, когда ему нечем будет оплатить квартиру или не на что справить субботний праздник. «Отразились ли когда-нибудь удивительные сказки бедного сироты на произведениях его друга Шолома, когда Шолом, сын Нохума Вевикова, стал Шолом-Алейхемом, – трудно сказать. Одно ясно, Шмулик обогатил его фантазию, расширил кругозор. Грёзы и мечты Шмулика о кладах, о чудодейственных камнях и тому подобных прекрасных вещах и до сих пор дороги его сердцу. Возможно, в другой форме, в других образах, но они живут в нём и по нынешний день» [11] .

Мы говорим о писателе, поэтому и останавливаемся прежде всего на том, что могло повлиять и повлияло на формирование писательской личности: актёрский талант пересмешника – раз; пылкая фантазия – два; и – скоро об этом скажем – красивый почерк и страсть к самому письму. А пока о воображении: оно у мальчика действительно было богатым: дома ему представлялись городами, а дворы – странами; деревья – людьми; девушки – принцессами; богатые молодые люди – принцами; травы – бесчисленными войсками; колючки и крапива – филистимлянами и моавитянами, на которых он шёл войной.

Однако нам бы не хотелось пересластить портрет писателя в детстве или далеко увести его образ от мира, в котором он жил. Шолом рос и необычным, и обычным ребёнком, вместе с другими мальчиками приворовывал мелочь из кружки для пожертвований и из лавки родителей; резался в карты, пока учитель не видит; лгал, пропускал слова молитвы (а напомним, что Шолом воспитывался в патриархальной богобоязненной семье, где обращение к богу – свято и основа основ). В небольшой статье «К моей биографии» Шолом-Алейхем вспоминает также и о товарище постарше – Эле, сыне Кейли, – который «<…> рассказывал нам гадкие истории, вводил нас в искушение, развращал нас, превращал преждевременно во взрослых» [12] . Впрочем, как раз Элины рассказы меньше всего повлияют на творчество Шолом-Алейхема, оно всегда будет исключительно целомудренным – как и личная жизнь писателя.

Зато мальчишеский местечковый игровой фольклор уж точно повлиял. Абсурдные, в которых важен только ритм, «походные» песенки или песенки, специально существующие для разного рода занятий, например, для рисования человечка: «Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая, ручка, ручка и кружок, ножка, ножка и пупок…» Ну и, конечно, игра в придумывание к любому, абсолютно любому имени рифмы: «Мотл-капотл, Друмен-дротл, Иосеф-сотл, Эрец-кнотл», или «Лейбл-капейбл, Друмендребл, Иосеф-сейбл, Эрец-кнейбл», или «Янкл-капанкл, Друмен-дранкл, Иосеф-санкл, Эрец-кнанкл». А ещё – язык-перевёртыш: «<…> то есть как говорить всё наоборот. Например: “Тов я мав мад в удром”. Это значит: “Вот я вам дам в морду”. Или: “А шикук шечох?” – “А кукиш хочешь?” На таком языке Шолом мог говорить целый час без умолку. Это ведь сплошное удовольствие – вы можете говорить человеку всё, что угодно, прямо в глаза, а он дурак дураком и ничего не понимает» [13] .

Одно из своих самых знаменитых произведений – полусказку-полурассказ «Заколдованный портной» (1901) – Шолом-Алейхем закончит словами, которые цитируют все, программными для его творчества словами: «Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…» Смех как лекарство, лекарство от страха. Страха жизни и страха смерти. Первое название «Заколдованного портного» – довольно страшноватой, если вдуматься, истории, страшноватой не своим полусказочным, гоголевским колоритом, а трагической безысходностью человеческой жизни – «Повесть без конца». В произведениях Шолом-Алейхема, при всей их юмористичности, практически никогда нет хеппи-энда: крах, смерть, разбитые мечты, разрушенная жизнь, – но нет и уныния – здоровый трагизм бытия, обильно, временами – через край, сдобренный смехом.

Смех против страха – известная формула. Еврейское религиозное воспитание подразумевало, прежде всего, богобоязненность, и сам Шолом-Алейхем пишет о себе-мальчике как о «по-настоящему благонравном и богобоязненном» – несмотря на все проказы и шалости, свойственные детству. И не в последнюю очередь непреодолимое мальчишеское стремление над всем пошутить и всё высмеять было, если хотите, детской реакцией на закладываемый семьёй и хедером в душу ребёнка страх перед Богом – грозным, всевидящим и не прощающим ничего, даже мелких прегрешений.

В «К моей биографии» Шолом-Алейхем скажет: «Детей в нашем доме воспитывали в строгости, держали в страхе божьем, отдавали к лучшему учителю – реб Зораху. И мы были по-настоящему благочестивы. Я помню ещё и теперь сладость слёз, которые мы проливали, слушая нравоучения учителя. А нравоучения читал нам учитель реб Зорах каждый день, и мы во время молитвы били себя в грудь и каялись <…>» [14]

Имеет смысл добавить, что до конца своей жизни Шолом-Алейхем останется самым что ни на есть правоверным иудеем и – при всей широте взглядов – в написанном незадолго до смерти завещании отдельным пунктом оговорит, что если кто из его детей и внуков осмелится перейти в другую веру и тем самым отречься от еврейства, то вычеркнет себя из семьи и наследства.

О дин из самых частых сюжетов у Шолом-Алейхема – это внезапный финансовый крах, разорение: налаженная жизнь летит в тартарары, богач превращается в бедняка; нужда, семья живёт впроголодь. Как правило, это происходит не по вине самого «дельца» – ему кто-нибудь помогает в этом: хороший знакомый, сват, брат, человек, за которого сват и брат поручились головой. Менахем-Мендл становится компаньоном Тевье-молочника и уговаривает его вложить единственную, скопленную годами сотню рублей в биржевую игру: быстрые деньги, тысячный доход, – рассказ называется «Химера» (1899). В пьесе «Крупный выигрыш» (1916) у внезапно выигравшего в лотерею портного Шимеле Сорокера все деньги выманивают аферисты Вигдорчук и Рубинчик: вложить деньги в сеть кинотеатров, разбогатеть до миллиона, – и пропадают из города. Примеры можно продолжить.

У Нохума Рабиновича тоже был свой вигдорчук – компаньон Гершл, – который его обокрал и перебил у него аренду, а когда дело дошло до раввина и третейского судьи, только расхохотался в лицо и грубо выругался.

«Перемена места – перемена счастья», – так говорят герои Шолом-Алейхема и так сказал его отец: придётся возвращаться в Переяслав, пусть повезёт на новом-старом месте. Семья переехала в Переяслав: сначала родители и бабушка Минда – мама отца; а когда обустроились, через два-три месяца, забрали и детей.

В Переяславе их ждала совсем другая жизнь. «То, что родители содержат заезжий дом, было для детей сюрпризом, и весьма обидным. Как, их отец, реб Нохум Вевиков, выходит встречать постояльцев, их мать, Хая-Эстер, стряпает, их бабушка Минда прислуживает! Большего падения, худшего позора они и представить себе не могли. <…> серебряных и позолоченных кубков, бокалов и бокальчиков, а также ножей, вилок, ложек – всего столового серебра уже не было. Куда оно девалось? Только много позже дети узнали, что родители заложили его вместе с маминым жемчугом и драгоценностями у одного переяславского богача и больше уже никогда не смогли выкупить. <…> мать принесла из кухни далеко не роскошный ужин: подогретую фасоль, которую нужно было есть с хлебом; да и хлеб был чёрствый. Мама сама нарезала хлеба и дала каждому его порцию. Этого у них никогда не бывало – повадка бедняков!» [15]

В новое семейное дело – не слишком доходное, богатые приезжие предпочитали останавливаться у конкурентов Нохума Рабиновича, где условия получше – были вовлечены все: в обязанности Шолома входило караулить и зазывать в дом приезжих, на все лады расхваливая его; ставить для них самовар; бегать по их поручениям в лавку и в шинок за горилкой; чистить им сапоги; подметать двор. Превратиться в прислугу, мальчика на побегушках после воронковской жизни в достатке было, конечно, унизительно – но что делать? Продолжал Шолом и учиться – в местном хедере, у местного меламеда, где его знания, эрудицию и пытливый ум быстро оценили и даже прозвали «воронковским знатоком Библии»: «<…> взрослые часто, добродушно ухватив его за ухо, спрашивали: “Ну-ка, маленький Знаток Библии, в каком месте находится такое-то изречение?”» [16]

Но главное – бисерный, ровный, каллиграфический почерк. Однажды брат отца дядя Пиня, чтобы проверить, усадил Шолома за стол, дал перо, чернила и – не найдя листа бумаги – молитвенник своего сына, приказал: «Пиши!» – «Что мне писать?» – «Пиши что хочешь». И Шолом написал на молитвеннике своё первое в жизни произведение – на древнееврейском: «Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено. Сей молитвенник принадлежит… Кому он принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но всё же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же всё-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Всё-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же всё-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава» [17] .

Примеры подобного – живого, мастерски выписанного тавтологического монолога, на каждой строчке препирающегося с самим собой или вертящегося, как собака за своим хвостом, вокруг любого утверждения, которое тут же на наших глазах опровергается, – чисто еврейского монолога находим в изобилии во всяком произведении Шолом-Алейхема. Это станет его визитной карточкой, коронным номером и вкладом в мировую литературу.

«Страсть к писанию, как это ни странно, началась у меня с красивого почерка, который я перенял у учителя Зораха. За красиво написанное задание отец давал нам по грошу (первый “гонорар”). Я сшил себе тетрадь и красивыми буквами вывел в ней (“сочинил”) целый трактат по Библии и древнееврейской грамматике. Отец пришёл в восторг от моего “произведения” и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и поперечному, как прекрасно пишет его сын (мне было тогда лет десять), как он сведущ в Библии и искусен в грамматике» [18] .

С талкивался ли маленький Шолом с проявлениями антисемитизма, знал ли он, что это такое? Косвенно, почти нет – и Воронково, и Переяслав были еврейскими местечками, и их украинское и русское население вполне добрососедски уживалось с иудейской частью города. Конечно, вид длинных пейсов и лапсердаков всегда настраивал христианина на шутку, а иудейские обычаи и ритуалы были для него странными и чужими, да и православный батюшка никогда не забывал лишний раз напомнить с амвона, кто распял Христа; но в обыденной жизни отношение к человеку определялось не тем, христианин он или иудей, а подлец ли он, мошенник, или честен и отзывчив. Это были времена до первых массовых еврейских погромов в Российской империи, прокатившихся по всей Украине, включая Переяслав, в 1881–1882 годах после убийства народовольцами императора Александра II.

В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем вспоминает, что в Воронкове ему был знаком только один вид антисемитизма – собачий: как-то раз христианские ребята натравили на него собак, которые порвали его и сильно искусали, шрамы остались на всю жизнь.

Для широты картины добавим, что, по воспоминаниях Шолом-Алейхема, и еврейские дети никогда не упускали случая, завидев длиннорясого православного батюшку, пробежаться за ним, проорав нараспев: «Поп, поп, ложись в гроб. Сядь на кобылу, поезжай в могилу. Поп волосатый, зароем тебя лопатой. Нам клад, тебя в ад».

В 1871 году эпидемия холеры унесла мать Шолома. Отец ушёл в скорбь, забыл о делах, сидел на кровати и читал «Книгу Иова». По прошествии тридцатидневного траура родня и соседи стали его уговаривать: детям нужна мать, дому – хозяйка, да и против традиций это – быть еврею без жены. И уговорили. Отец поехал в Бердичев, чтобы выбрать себе там невесту [19] , а шестерых самых младших, включая и тринадцатилетнего Шолома, отправили в местечко Богуслав к дедушке Мойше-Йосе и бабушке Гитл – маминым родителям: чтобы новая жена не испугалась всей оравы. В Богуславе дети были предоставлены себе: дедушка был занят тулупами, капотами, ложками, подносами и другими вещами, которые, как в ломбарде, брал в залог, разбитая параличом бабушка весь день неподвижно сидела на одном месте. Шолом проводил время, бегая на Рось с местными мальчишками смотреть, как ловят рыбу, обрывал в лесу дикую грушу, научился курить, курил много, и вообще, зарекомендовал себя редким сорванцом. Но несмотря на это именно Шолом стал дедушкиным любимцем, и именно ему, хотя и всем внукам, по вечерам дедушка рассказывал сказки – страшные, волшебные: о покойниках, что молятся ночью в холодной синагоге, о домовом, который завёлся в квартире Лифшица, о быке-великане и морском чудовище Левиафане. Всё бы хорошо, но у бабушки с дедушкой жил ещё и сын со своей семьёй, женой и дочерью, которые чужим детям смотрели в рот, считая съеденные куски, и ревновали к старикам, чьё внимание до появления переяславских доставалось только им. Чем дальше, тем обстановка в доме становилась для сирот всё невыносимее, и они ждали только письма от отца с разрешением вернуться. И когда оно пришло, задерживаться не стали.