– Да я вовсе и не обижаюсь, – несколько смущенно проговорил профессор, – с чего это ты взял? Я охотно расскажу о своей экспедиции, и тогда, думаю, наш юный звездочет оставит намерение сделаться бродячим музыкантом.

– А может быть, и наоборот, – весело заметил архивариус.

Профессор Инсекториус разволновался: он принялся возбужденно потирать руки, поправлять свои маленькие очки. Казалось, что-то мешало ему.

– Локк! – обратился он к трактирщику. – Дружище! Брось свои тряпки и метлу и подсаживайся поближе. Итак, с чего же начать?

– С чего-нибудь поинтереснее, – подсказал архивариус и тихо добавил, – только не умори нас своими насекомыми, прошу тебя.

Нет смысла излагать рассказ профессора Инсекториуса, поскольку он не имеет никакого отношения к нашей истории. Однако невозможно умолчать о характере этой экспедиции, равно как и об увлечении сего ученого мужа. Дело в том, что Артур Бенедикт Теодор Инсекториус обожал энтомологию. Его страсть к насекомым была столь велика, что стоило в аудиторию во время лекции залететь мухе – он тут же прерывал речь, о чем бы она ни шла, и, подняв перст к небу, провозглашал: «Musca domestica!» За сим следовал увлекательный рассказ о строении, повадках и даже характере комнатной мухи. Впрочем, увлекательным такой рассказ чаще всего был лишь для самого энтомолога. Мух в университете было немало, и студенты, любившие своего лектора, но немного посмеивающиеся над ним, прозвали его за глаза Мушиным профессором. Курс естественной истории, который сам господин Инсекториус называл «Занимательные и поучительные истории об устройстве природы, нас окружающей», он превратил в лекции по энтомологии, чем вызывал недоумение коллег и нарекание ректора. Инсекториус в совершенстве знал систематику насекомых, был автором многочисленных, но почти никому не известных трудов. Гордостью Мушиного профессора была уникальная коллекция насекомых, которую он с величайшей ревностью пополнял каждое лето. Вот уже не первый год, в пору летних каникул, сей любитель энтомологии выезжал в экспедицию. Он облазил все Традосское герцогство и, наконец, этим летом вырвался за его пределы, предприняв поход в южный Реневиль, на Туманное нагорье. Потому и не удивительно, что рассказ о красотах соседнего королевства в устах Мушиного профессора быстро превратился в довольно занудную лекцию о технике отлова, умерщвления и насаживания на булавки чудесных бабочек, жуков и прочих насекомых.

Локк Бочонок был наверху блаженства. Себастьян же Нулиус, скоро потеряв нить рассказа, погрузился в свои думы, а хранитель городского архива постепенно мрачнел. Наконец его будто прорвало:

– Пощади! – закричал он, закрывая ладонями уши. – Пощади, несчастный профессор, наш слух и не омрачай наших сердец! Ты говоришь о живой природе, как о груде неоструганных досок, из которых собираешься сколотить табурет, дабы восседать на нем посреди пустыни…

– Ума не приложу, – вымолвил оторопевший профессор, – чем это я мог оскорбить твой слух и омрачить сердце?

– Дорогой Артур, ты с таким упоением рассказываешь о пойманных и умерщвленных тобою насекомых, что становится жутко.

– Я не знал, что ты такой ранимый, мой друг, – обиженным и немного язвительным тоном заговорил профессор. – Но я, честно говоря, отказываюсь понимать твои слова. Как, скажи на милость, мне изучать живую природу, не препарируя ее и не заглядывая в самые глубины? Или ты хочешь, чтобы я, ученый, подобно какому-нибудь рифмоплету лишь издали взирал на великие тайны природы и приходил в сомнамбулический восторг от их непостижимости?!

– Да почему же издали? И почему в сомнамбулический? Я ведь толкую только о методе, который ты применяешь, изучая живую природу. Ведь природа…

– Природа, – перебил его профессор, заговарив противным нравоучительным тоном, – наполнена великими тайнами, и долг ученого, в отличие от дикаря, в том, чтобы эти тайны раскрывать.

– Зачем? Зачем, скажи на милость, тебе надо раскрывать эти тайны, да еще таким варварским образом? Разве в повседневной жизни человека мало того, чего не должно открывать? И разве от этого мы становимся дикарями? Я вижу, что именно наоборот. Дикость начинается там, где кончаются тайны, где их перестают уважать.

– Да причем здесь это? Я же говорю о великих тайнах природы! Нет, ты решительный враг науки и хочешь всю жизнь просидеть во тьме!

– Отнюдь! – твердо возразил архивариус.

Оба спорщика вошли в раж. Возбужденные и красные, они уже готовы были выскочить из-за стола и начать размахивать руками. Себастьян слушал этот разговор в недоумении. О трактирщике и говорить нечего – тот смотрел на спорщиков во все глаза.

– Вот я-то как раз друг науки, – продолжал архивариус, стараясь испепелить противника взглядом. – Я враг всякой горделивой и напыщенной учености. Как, скажи на милость, можно открывать тайны живой природы, умерщвляя при этом живое существо? Кто дал тебе право так изучать природу?!

– Ну знаешь! Человек – венец природы, и кому, как не ему, владеть ее тайнами?

– О, если бы ты, мой дорогой профессор, и тебе подобные действительно так считали! Но вы не понимаете, что говорите. Венец существует для того, чтобы венчать славное чело. Это оно обладает славой. Венец же служит лишь для ее выявления, сам по себе венец – вещь бесполезная, его ни на что не употребишь. Неужели, Артур, ты так низко ценишь человека? Вправду ли ты и тебе подобные полагаете, что голова монарха менее ценна, нежели ее золотое украшение? Безумцы! Вы воспринимаете природу как пьедестал для собственной кичливой славы. Но человек, хвала Небесам, – не венец природы. Он – сердце природы. Венец, например, может лежать в ларце, ожидая достойного человека. А как ты положишь в ларец сердце? Сердцем живет всякое живое существо, человеком живет природа. Сердце не командует, не распоряжается. Его важность в том, что оно неустанно трудится для того, чтобы жило все остальное. И все то, ради чего трудится сердце, оно познает не препарируя, а тем, что имеет с ним общую кровь. Любое другое место человека в природе унижает его и, если хочешь, унижает природу.

Начав эту краткую речь возбужденно, архивариус закончил ее спокойным, ровным тоном. Себастьян Нулиус, напротив, пришел в такое волнение, что поднялся из-за стола и смотрел на Бальтазара, странно улыбаясь. Локк почесывал в затылке, а профессор Инсекториус был похож на нахохлившегося воробья.

– Не знаю, не знаю, – не совсем уверенно проговорил он. – Существует же в конце концов научный метод… И потом, я не стал бы валить в одну кучу человека и бессмысленных, бессловесных тварей.

– А ты уверен в том, что они бессловесны и бессмысленны?